Искры - Михаил Соколов

— А-а, вон ты каким голосом начал говорить? Ты казак или мужик, а? На тебе крест святой или знак антихристов? — угрожающе заговорил Калина и опять ударил кулаком по столу: — Сгною в Сибири за такие речи! На каторгу отправлю, хамлета!

Егор хотел взмахнуть своей огромной рукой и разнести все хуторское правление, но только сказал дрогнувшим голосом:

— Велите выдать мне царские деньги, я куплю коня и тогда…

— Молчать!

И Егор не сдержался. Он бросил на голову измятый картуз и ударил кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница и черным пятном разлились чернила.

— Ты… меня в Сибирь? Меня, донского казака, на каторгу за то, что у меня нет коня? Не пойду служить! Не желаю класть свою голову за тебя, жалмерочника, собаку! Эх, да пора нам расквитаться!

— Егор, сгниешь!.. — крикнул Калина и не договорил… Страшный Егоров кулак, как тараном, ударил его в лицо.

В глазах атамана потемнело, земля закружилась, и он упал на пол. А Егор, распахнув дверь, крупно шагнул к писарю и грозно спросил:

— Почему Егор Дубов не идет на войну, ты сказал?

Глаза у писаря округлились, он медленно встал со своего места и попятился к двери.

— Егор… Егор Захарыч… Пропадешь в Сибири, чертов сын! — крикнул он и шмыгнул в толпу казаков.

— А-а, — загремел Егор и, схватив стул писаря, бросил его вдогонку. Потом шагнул к шкафу, толкнул его плечом и свалил на пол. Из шкафа посыпались папки, бумаги, опрокинулась бутылка, и чернила разлились по полу.

Егор ступил сапогами на бумаги и начал топтать их.

— В Сибирь? Меня, донского казака? Вот вам Сибирь! Вот вам сборы-поборы, описи разные мошеннические! — приговаривал он, гулко стуча сапогами.

Казаки бросились к нему, схватили за руки.

— Егор, опомнись!

— Пропадешь, дурья голова!

— Уходите! — загремел Егор и, крутнувшись так, что казаки отскочили от него в сторону, опрокинул стол писаря, потом сорвал крышку с сундука и с остервенением стал выбрасывать из него трехцветные флаги, бумаги, оружие.

Две недели Егор Дубов отсидел за решеткой в станице, пока все выяснилось. Но год его не призывался, и Егора выпустили, предупредив, чтобы он немедленно купил коня.

Несколько дней спустя опять ударил церковный колокол. Нефед Мироныч сидел в правлении и разговаривал с атаманом.

— Эх, кум, умные мы с тобой люди! Даже на Егора узду накинули, — говорил Калина.

— Степана еще надо призвать, он в Садках поселился, — посоветовал Нефед Мироныч.

— Призову.

— Пахома сплавить надо, он что-то за твоей увивается, — неожиданно сказал Нефед Мироныч.

Калина даже голос понизил:

— За моей? Гм… я вот казаков провожу, а его в станицу откомандирую. Довольно ему тут мне прислуживать. Надо и отечеству послужить… Пойдем пропустим по рюмочке перед молебном? За веру, царя и отечество, а? Люблю службу! — разгладил он усы, будто водки стакан выпил.

За окном, на площади, собирались казаки, слышался возбужденный говор, ржание лошадей.

Тревожно гудел церковный колокол. Гул его тяжко катился над хатами, над заснеженными уличками Кундрючевки и терялся в бескрайной синей степи.

Глава пятая

1

В середине февраля в Александровск прибыли запасные на формирование. Их было много, и разместили их, где пришлось: в шахтерских казармах, в пустых торговых лабазах, а кто имел родственников, тех отпустили на частные квартиры.

Федька с Настей остановились у Чургиных. Но на следующий день Федька исчез с утра. В полдень и Варя с Настей пошли в город.

На улице сверкали лужи талой воды и слепили глаза, с крыш домов свисали длинные ледяные иглы, переливаясь на солнце радужными цветами, падали и со звоном разбивались.

— Ранняя весна будет, — сказала Варя.

— А сеять некому будет: всех мужиков заберут… — вздохнув, печально проговорила Настя.

Настя раздобрела. Плечи ее округлились и раздались вширь, лицо стало полное, розовое. Видя, как она крупно шагает по дороге в больших сапогах, Варя сказала:

— Ничего, ты за двоих мужиков управишься. Это ж беда, как тебя разнесло. А я за шесть лет жизни с Ильей и на шесть фунтов не потяжелела.

— Значит, муж твой плохо об тебе беспокоится… А Федька все сам делал: и воду носил, и за скотиной ухаживал, и даже корову доил, — голос у Насти дрогнул, и она смахнула слезу.

— Носил, доил, — с досадой повторила Варя. — Как будто в могилу провожаешь… Придет твой Федька, не беспокойся. Таких и пуля не возьмет: где схитрит, где пригнется.

Впереди показалась пьяная толпа запасных. Они шли, обнявшись, и надрывно пели «Последний нонешний денечек». В центре, в жакете нараспашку, отчаянно качая головой, шел и играл на гармошке Федька. Лицо его было красно, чуб выбился из-под картуза и свисал над левым глазом.

Настя всплеснула руками.

— Федя! Господи, он сроду таким не был, — испугалась она и бросилась к нему навстречу.

Федька несколько секунд смотрел на нее бессмысленными глазами, потом растянул гармошку и по-пьяному заголосил:

— Последний денек, Настя! Последний денек вижу тебя женушка моя дорогая! Куда нас гонят, а? На погибель нас гонят, на войну. А за что? За что, Настенька? — и вдруг загорланил на всю улицу: — Братцы, пей, гуляй последний денечек! Громи казенку!

Пьяные друзья его подняли шум, и вся ватага запасных устремилась на угол, к казенной винной лавке.

— Громи-и! — раздался на всю улицу многоголосый крик.

Настя догнала Федьку, схватила за жакет:

— Федя, вернись! Что вы, рехнулись?

— Все равно пропадать! — ответил Федька и, кинув на снег гармошку, присоединился к своим друзьям.

В казенке, за решеткой, на полках стояли бесчисленные бутылки и четверти с водкой. Запасные сорвали с петель запертые внутренние двери и бросились за прилавок.

Бутылки со звоном посыпались на пол. Резко запахло водкой.

— Громи-и!

К казенке со всех сторон бежали запасные, случайные прохожие и исчезали в здании.

Выбежав на улицу с бутылками в обеих руках, Федька увидел испуганных женщин и скомандовал:

— В магазины! Накормить их шоколадами! — И многолюдная толпа хлынула за ним по улице, угрожающе потрясая кулаками.

Вот она окружила самый богатый магазин, и звон стекла, треск дерева наполнили улицу. Из дверей, из окон полетели копченые окорока, круги колбасы, головки сыра, плитки шоколада, пачки печенья — все это тут же частью расхватывалось, а больше растаптывалось ногами и смешивалось с водой и грязью.

Тревожные свистки полицейских терялись в шуме голосов, и на них никто не обращал внимания.

В это время со стороны базара показалась другая толпа. Она была молчалива, угрюма, люди шли по улице рядами, как солдаты, — в черной блестящей от угля одежде, с обушками на плечах, с лампами на шее.

Вот в гуще ее вспыхнуло что-то красное, взвилось над головами алым полотнищем, и дружная песня грянула и покатилась над городом:

Вихри враждебные веют над нами,Темные силы нас злобно гнетут.В бой роковой мы вступили с врагами,Нас еще судьбы безвестные ждут.На бой кровавый,Святой и правый,Марш, марш вперед,Рабочий народ!..

То шли шахтеры, тяжелые, неторопливые, со сверкающими белками глаз, и все расступались перед ними, освобождая дорогу.

— Долой войну! Да здравствует свобода! — раздался голос из середины колонны.

— Долой самодержавие! Да здравствует революция! — подхватили шахтеры.

Впереди шли два рослых человека: переодетый Чургин и Иван Недайвоз.

Запасные выбежали из магазина, несколько мгновений стояли, ничего не понимая, но Федька узнал Ивана Недайвоза.

— Братцы! — крикнул он друзьям. — Шахтеры идут! Становись рядом с ними!

И запасные присоединились к демонстрантам и пошли по улице, то и дело весело поглядывая на алый флаг, прислушиваясь к словам песни и подпевая.

Варя протиснулась к Чургину, достала из-за пазухи красное сатиновое полотнище. Чургин быстро прикрепил концы его к древкам-держакам обушков и вместе с Иваном Недайвозом поднял над головой.

— «Долой самодержавие!», «Долой войну!», — прочитала Настя и мысленно сказала: «Долой ее, проклятую! Верное слово».

Когда демонстранты достигли центра города, показались казаки и рысью пустили коней на шахтеров. Передние ряды остановились, но Чургин, обернувшись, спокойно сказал:

— Вперед, товарищи!

Подскакал офицер, визгливо крикнул:

— Разойди-и-ись!

Но шахтеры продолжали идти.

— В пле-е-тки-и! — подал команду офицер И тогда шахтеры пустили в дело обушки и лампы. Улица огласилась криками, свистом нагаек, храпом лошадей; казаков стаскивали с седел, отнимали плетки, а демонстранты все шли и шли по улице; и над ней, над городом, как клич, как тревожный гул набата, гремело: