Искры - Михаил Соколов

— Не дам, не дам, сынок! Вертайся сам жив-здоров, — сквозь слезы ответил Данила Подгорный.

Через час погрузка была закончена. Офицеры отогнали народ от вагонов, и эшелон медленно тронулся на север. Женщины подняли крик, толпой хлынули вслед за вагонами, потом побежали. Вместе с ними бежала невестка Подгорного, падала на снег и вновь бежала, таща за руку ребенка. Потом схватила его, хотела показать выглядывавшему из вагона отцу, но поскользнулась и упала.

Леон поднял женщину, взял на руки ребенка.

— Не надо плакать, малыш! Слезами горю не поможешь, — говорил он, и у самого горло сдавило спазмой.

А поезд уходил все дальше и дальше, давая тревожные гудки, разгоняя с пути прохожих, и над головами людей, над станцией, над поселками в лазурное небо катились от него черные, чадные клубы дыма.

2

Леон задержался у Рюмина и пришел домой около полуночи.

Оксана что-то читала, а Алена слушала ее и вязала скатерть из красного гаруса.

— Еще не спите? — спросил Леон, раздеваясь.

— Уже выспались, — ответила Алена. Она налила воды в таз и занялась приготовлением ужина, а Леон, сняв рубашку, стал умываться.

— Ты на вокзале был? — спросила Оксана. — Говорят, запасные настроены воинственно?

— Не заметил.

— А мы были в городе, на манифестацию смотрели и о тебе вспомнили: если бы ты попался этой толпе со своей листовкой, разорвали бы. Вы что, выступаете против войны?

— Не все, — умываясь, ответил Леон. — А ты что, выступаешь за войну?

Оксана закрыла книгу, положила ее на бамбуковую этажерку.

— В принципе я не одобряю войны, но она началась, и как же можно желать поражения своей армии? В конце концов воевать-то будет не царь, а простые русские люди…

— За что воевать? — спрашивали рабочие у меня сегодня.

— За Россию.

— За Россию ли? — Леон бросил косой взгляд на сестру.

Оксана обратила внимание: не было у Леона прежних больших мускулов, и тело стало белое, точно никогда и солнца не видело. Она вспомнила, каким он приезжал в Новочеркасск искать работу, — упругим, жилистым, загорелым, и отвела от него взгляд.

Леон надел рубашку, причесал волосы, потом достал из кармана привезенное Ольгой письмо Чургина и отдал его Оксане.

Оксана бегло прочитала его и положила на стол.

— Илья ничего иного и не может писать. Для него антинародно все, что делается в России, а не только война. Но Россия — это не только самодержавие, это и народ.

— Мы желаем поражения не народу — это глупо, а трону, самодержавию.

— Вздор. Самодержавие угнетает народ, это так, но лучше пусть сегодня будет победа царя, чем позор поражения России.

Леон покачал головой и сел обедать. Он не ожидал таких рассуждений от Оксаны и разочарованно посмотрел на нее.

— Я думал, ты с другими мыслями вернешься из Петербурга… Не узнаю тебя, сестра… Вижу тебя, а слышу голос Ульяны Владимировны. Помнишь, она спорила тогда с Овсянниковым? Но тот хоть какой ни на есть, а революционер, а ты… Ты монархистка, даже от Яшки отстала.

Оксана высокомерно усмехнулась.

— Я русская женщина, и мне дорога родина. Кончится война, тогда можно будет опять заниматься нашими внутренними делами, — ответила она где-то услышанными, чужими словами и, меняя тон, спросила: — Что передать родным? У меня отпуск, и я решила съездить на хутор.

Леон придвинул к себе кувшин, налил в стакан молока и, отломив хлеба, отпил глоток. Затем спокойно сказал:

— Передай, что мы встретились с тобой холодно, а расстались, как чужие.

Оксана вздрогнула и хотела что-то сказать, но ее перебила Алена.

— И это называется — встретились брат и сестра! Тебе не стыдно, Лева? Ну, на что это похоже! — с укором сказала она.

— Леон, это просто возмутительно! — обиженно проговорила Оксана. — Если мои мысли тебе не нравятся, я вообще могу не говорить с тобой… и не встречаться!

Леон вздохнул и устало поднялся из-за стола.

— Мы сказали друг другу все, сестра… Давайте ложиться спать.

Оксана быстро подошла к вешалке и стала одеваться.

Леон подошел к Оксане, снял с нее шапочку из норки, шубку, отделанную таким же мехом, и виновато сказал:

— Ложись отдыхать, сестра. А завтра я напишу бате письмо.

Он сказал это мягко, бережно повесил шубку на вешалку, а шапочку положил на комод рядом со своей фотокарточкой.

Оксана наблюдала за ним, и у нее проходили обида и раздражение. Понимала она: не нравятся Леону ее. рассуждения, быть может весь ее образ мыслей, но не от злобы на нее он говорил с ней так резко. Любит он ее — пусть по-своему, грубо, но искренне, и, конечно же, не желает ей худа, а хочет видеть в ней единомышленницу.

На следующий день, провожая сестру на вокзал, Леон сказал:

— Ты не обижайся на меня, Аксюта. Может, я погорячился немного. Ты выросла среди богатых людей, и мы по-разному понимаем жизнь. Но я не перестану надеяться, что ты будешь когда-нибудь с нами…

И опять он сказал это мягко, с какой-то грустью в голосе, и Оксане стало жалко его.

— Я не сержусь, брат. Я очень хорошо понимаю тебя, но все же хочу сказать: я не монархистка, но и не социалистка. Я пока сама не знаю, кто я, — искренним тоном проговорила она и взяла Леона под руку.

Когда они проходили мимо квартиры Рюмина, Оксана посмотрела на окна и замедлила шаг: «Зайти или не стоит?»

Леон понял ее состояние и, не говоря ни слова, свернул к парадному квартиры Рюмина.

— Ты куда? — спросила Оксана..

— Мне на минутку надо сюда.

Рюмин, обложившись книгами, писал диссертацию. Открыв дверь и увидев Леона, он удивленно спросил:

— Вот тебе и раз! Ты что, забыл правила?.. — и, заметив за ним Оксану, обрадованно воскликнул: — А-а… Рад, очень рад! Прошу, — широко распахнул он дверь.

Леон строго заметил:

— А ты что, забыл правила — расшумелся?

Рюмин, пропустив Оксану вперед, шепнул Леону:

— Забыл… — и, молодо взбежав по ступенькам, хотел помочь Оксане раздеться, но она сказала:

— Мы на вокзал, Леонид Константинович. Это Леон надумал зайти к вам на минутку.

— Леон?.. Гм…

— А я вот что надумал, Аксюта, — обратился к сестре Леон. — Ты посиди здесь, пока я сбегаю купить кое-что своим. Совсем забыл! — спохватился он и побежал вниз по лестнице.

Оксана и Рюмин, оставшись одни, некоторое время молчали, не зная, с чего начать разговор. Потом Рюмин сказал:

— Оксана Владимировна, зачем вам ехать пятичасовым? — Он достал из жилета золотые часы и раскрыл крышку. — В шесть тридцать идет курьерский, я отвезу вас на вокзал. Раздевайтесь, — предложил он и стал снимать с нее шубку.

Оксана не противилась.

Рюмин ввел ее в кабинет, усадил на диван, а сам сел напротив в кресло. «Скажу все. Сегодня надо объясниться», — подумал он, но слов для объяснения не находилось, и он спросил Оксану об отношении ее к войне.

— Это что же такое, — усмехнулась Оксана, — вы сговорились с Леоном? Тот вчера вечером донимал меня этим вопросом, теперь вы… Я считаю, что от того, что мы будем выступать против войны… солдатам не будет легче. Никому ведь не хочется умирать.

— Безусловно. Но если солдаты поймут, за что им приходится умирать, революция от этого только выиграет, — возразил Рюмин.

— Это мне понятно. Но… оставим этот разговор, Леонид Константинович.

— Можно просто: Леонид.

Оксана подумала и согласилась:

— Хорошо. Тогда и вы называйте меня просто Оксаной.

Рюмин, неторопливый, сверкающий золотом очков и пуговиц форменной тужурки, благодарно кивнул головой и сел рядом с ней на диван.

Оксана искоса оценивающим взглядом наблюдала за ним. «Эспаньолка, аккуратные усы и розовое холеное лицо. А он красив. Только неженка, видать», — подумала она и спросила:

— Леонид Константинович, вы дворянин?

— Да, — тотчас ответил Рюмин и, усмехнувшись, обернулся к ней, сверкнув очками. — А почему вас это интересует?

— Так просто.

Рюмин встал, взял со стола папиросу и, закурив, сел в кресло.

— Я понимаю вас: вам кажется странным, что я, дворянин и заместитель главного инженера крупнейшего в стране завода, являюсь в то же время и членом социал-демократической партии.

— Мне кажется странным, что вы… носите бороду, — не удержавшись, засмеялась Оксана.

— А перед кем мне молодиться?

— Я тоже вас понимаю. В Петербурге видела: как только студент становится социал-демократом — перестает бриться, а волосы зачесывает назад.

— Нет, вы не поняли меня.

Оксана удивленно подняла брови, выжидающе посмотрела на него веселыми глазами.

— Вы не поняли меня, — повторил Рюмин, стараясь не смотреть на нее. — А это началось с того самого дня, когда мы обедали вместе. Помните? Вы резали мне огурец. На глазах тогда у вас были слезы. Я понял вас, но вы не заметили во мне ничего.