Искры - Михаил Соколов

— Что же вы там решили?

— Решили апеллировать к рабочим-партийцам. Надо растолковать им, о чем идет сейчас речь и каковы расхождения между большинством и меньшинством. Сумеем мы хорошо разъяснить это — Ряшины и Загородные будут биты. Кстати, новый губернский комитет вывел из своего состава Полякова.

— Тогда и мы выведем из комитета Ряшина и Кулагина.

— И правильно сделаете.

— Кого кооптировали вместо Полякова?

— Меня… А тебя — моим помощником, — добавил Чургин.

Леон ничего не сказал, но подумал: «Что ж, помогать Чургину я смогу…»

Варя после ужина улеглась с малышом спать, но Чургин с Леоном продолжали беседовать. Неожиданно в дверь постучали карандашом. Чургин вышел и вернулся с телеграммой в руке.

— «Дедушка шлет почтение. Приехать не может, заболел», — прочитал он вслух и опустил голову, медленно складывая телеграмму вчетверо. Наконец он глухо сказал: — Подана через час после моего отъезда. Лука арестован.

Леон решил немедленно вернуться в Югоринск.

В полночь, взяв с собой листовки, Чургин пошел проводить его на вокзал.

Было морозно, шел снег. В поселках было темно, безлюдно. Надоедливо, тоскливо выли собаки.

В Собачеевке кричали и ругались, шахтеры. Вот послышался приближающийся шум и грозный выкрик:

— Мне живот подрезать?.. Ду-ушу выну-у!

В ту же минуту раздался звон стекла, собаки подняли лай, и шум шагов убегавших покатился по переулку:

Чургин узнал Недайвоза и крикнул:

— Иван! Иди сюда.

Недайвоз остановился. Леону вспомнилось, как он когда-то говорил Чургину; «Даю слово больше не драться и не буянить».

Чургин подошел к нему, незлобиво спросил:

— Ну, как жизнь молодая? — Поправил на голове его сбившийся картуз. — Пошли вместе, проводим Леона.

Недайвоз ожидал от него не этих слов и воскликнул, увидя Леона:

— Леон? Братуша, сколько лет, сколько зим! Ну, как оно там у тебя?

— Да у меня — ничего, а вот у тебя что-то все никак не ладится.

— Да, понимаешь, братуша: этот Степан… Были вместе, ну слово за слово, и заругались. А он, гад, кулаком не осилит, так кинжалом хотел меня пырнуть. Ну, я и не стерпел, — оправдывался Недайвоз и поспешил добавить: — Но это — последний раз. Больше я с ним не буду связываться, даю слово!

Чургин запустил руку в его карман, достал оттуда железный кастет и выбросил в снег, затем вынул из своего кармана пачку листовок, протянул Недайвозу.

— Пора, брат, за ум браться! Займись-ка вот делом. Бросай под двери, под ворота и камешком прикрывай. В шахте оставишь несколько штук, а завтра мне скажешь, как и что, — сказал он так просто, как будто каждый день говорил об этом, и, дернув Леона за рукав, пошел по улице.

Недайвоз поднес к глазам пачку листовок, посмотрел на нее, на удалявшиеся силуэты Чургина и Леона и переступил с ноги на ногу.

— Постой… Нет, как же это? — проговорил он в раздумье. — Как же это так выходит? Мне, Ивану Недайвозу… Это же политическое дело! — Потом оглянулся по сторонам, точно боялся, что за ним кто следит, и, подойдя к чьей-то землянке, сунул листовку под дверь.

— Это Недайвоз делает. Лежи смирно, — сказал он и пошел по домам и землянкам, оставляя в щелях дверей листовки.

4

По пути домой, в поезде, Леон встретил человека в каракулевой шапке. Он сидел на нижней полке, рукой держась за железную подпорку и слегка откинув голову, и лицо его скрывалось в тени. Леон не обратил на него внимания, спрятал под лавку мешок с литературой, достал папиросы и сел напротив него.

— Вагон для некурящих, — сказал человек в каракулевой шапке. — Если не ошибаюсь, Леон Дорохов? — спросил он, показавшись на свет.

— Господин Овсянников? — узнал Леон. — Давненько не встречались. Откуда вы и куда?

Овсянников протянул руку, ответил:

— Из Новочеркасска в Югоринск. — Оглянувшись на соседей, он тоже вынул пачку папирос и предложил Леону: — Давайте закурим, тут все храпят.

— К Оксане заходили? — спросил Леон.

— Как же… — криво усмехнулся Овсянников. — Но там… Словом, другие времена, другие песни. Яков Загорулькин импонирует и Оксане, и этой старой деве… Давайте говорить о другом!

Он умолк и сильно задымил папиросой. А через минуту сам возобновил разговор об Оксане:

— Любил я ее, честно говорю, Леон. Четыре года ждал ее, а пришел к ней — мраморная, неживая статуя, красивая, как богиня, и холодная, как лед. Посмотрел я на нее и ничего не сказал о себе. Нечего было. И не к чему, — с болью в голосе сказал он и опять сильно задымил папиросой. Потом, взглянув на Леона усталыми глазами, спросил: — Неужели ваша сестра пойдет за помещика?

Леон, словно желая ободрить его и доставить ему хоть какое-то утешение, уверенно ответил:

— Она не будет его женой.

Овсянников даже наклонился к нему и схватил его за руку:

— Не будет? Вы, значит, против этого брака?

— Решительно против.

— И вы уверены, что Оксана посчитается с вашим мнением?

Леон хотел сказать: «Не совсем», но, видя горящий взгляд Овсянникова и поняв, что его ответ имеет для него немаловажное значение, ответил все тем же убежденным тоном:

— Уверен. Если не с моим лично, то с мнением родных, во всяком случае, она должна посчитаться.

Овсянников откинулся к стенке и тихо сказал:

— Я не сентиментален, но все-таки приятно, когда тебя понимают…

Овсянников остановился на квартире сначала у Леона, потом договорился с Горбовыми, перешел к ним и принялся хлопотать о месте учителя. У него имелась хорошая рекомендация, да и родословная была подстать, но в городе вакансий не было, и ему с трудом удалось получить место учителя земской школы на ближайшем призаводском хуторе.

Как-то он зашел к Леону побеседовать и спросил:

— Вы тут свой человек, скажите, здесь нет моих единомышленников? Вы, конечно, помните наши разговоры при первом знакомстве и догадываетесь, о чем идет речь.

«Домашний революционер», — вспомнил Леон и ответил:

— Не знаю. Вообще тут кое-кто есть. А кто именно вас интересует? Можете говорить.

— Социалисты-революционеры.

— Эсеры? — удивился Леон, — Вот уж не завидую вам… На заводе что-то не слыхать про них.

Овсянников смутился.

— А вы эсдек? Я спрашиваю потому, что вы меня знаете и, надеюсь, верите в мою порядочность.

— Вы очень любопытны, — усмехнулся Леон.

Овсянников еще не забыл, каким он видел Леона у Оксаны, и осторожно попытался расспросить о нем у Горбовых.

Дементьевна знала, что ее новый нахлебник — сын священника, и хоть и не все, но рассказала о Леоне достаточно.

— Самый главный он был тут, промежду рабочими. За это и в остроге, бедняжка, очутился и горя натерпелся, истинный господь.

— В тюрьме? За что же его посадили?

— А бог его знает, говорили — за непочитание начальства, — увильнула Дементьевна и тут же добавила: — Теперь, кажись, бросил все. Полиция все ищет того усатого политика, а его и след, бог дал, простыл… Все, все бросил, истинный господь, Лева наш.

Вскоре на заводе была разбросана гектографированная листовка: «Боевые задачи пролетариата». В ней пересказывались мысли газеты эсеров «Революционная Россия», и Леону не трудно было понять, что это дело рук Овсянникова. «Час от часу не легче», — подумал он. Потом составил ответную листовку по брошюре Ленина «Революционный авантюризм», а позднее на собраниях групп члены комитета провели беседы на тему: «Марксизм и терроризм».

Овсянников, встретив Леона, с усмешкой сказал:

— Ну, Леон, значит, будем бороться? — и добавил: — Напрасно вы только выражаетесь так резко.

— Напрасно вы приехали сюда, Виталий. Тут почва для вас не совсем подходящая, и ваши «семена» вряд ли взойдут, — ответил Леон.

Овсянников рассмеялся.

— Я вам тогда, у Оксаны, предрек тюрьму и не ошибся. Надеюсь, не ошибусь и сейчас, если скажу: «Попадете вы опять в тюрьму, ничего не добившись».

— Мне сейчас некогда, но как-нибудь мы поговорим об этом, — сказал Леон и пошел своей дорогой.

Шел и думал о делах организации. Ряшин предложил одобрить действия Плеханова и потребовал, чтобы в Югоринский комитет были кооптированы еще два сторонника меньшинства. Комитет отверг это требование, и Ряшин вместе с Кулагиным заявили, что в таком случае они не считают комитет правомочным решать дела всей организации и не будут подчиняться его решениям. Сейчас на сходке группы Кулагина во второй раз шли споры о том, кто прав — Плеханов или Ленин? И Леон думал: «За кем пойдут рабочие-партийцы? Все кружки высказались против действий меньшинства и только два еще не решили — кружки Ряшина и Кулагина. Неужели они останутся на стороне меньшинства?»