Дорога неровная - Евгения Изюмова

Павла Федоровна ухватилась за этот кончик, написала юным следопытам письмо, но не успела отправить. Она, судя по письму, собиралась поехать туда, где предположительно погиб Максим, хотела поклониться земле, где, вероятно, лежит его прах. Вместе с поисками следов Максима Павла Федоровна писала во все инстанции и о том, что в городе обязательно надо воздвигнуть обелиск всем погибшим на войне тавдинцам. И его воздвигли спустя два года после смерти неугомонной Павлы Дружниковой, но она успела побывать на закладке первого камня на месте будущего обелиска.

Еще Александра обнаружила две толстые тетради, разбухшие от вставленных в них дописок. В тетрадях были стихи. Не те, что мать отправляла в местную газету, «заказные» по случаю какого-либо праздника. В тетрадях были иные стихи, незнакомые, хватающие за душу своим чувством. Пусть не всегда они были казистые, иной раз ритм нарушался, но в них — вся жизнь матери, ее переживания, и одно из них — последнее, написанное накануне того дня, как мать парализовало — расстроило Александру до слез: мать словно предчувствовала все сомнения и терзания дочери.

— «… Когда, как кошка, тихим шагом украдкой старость подойдет, мы вспоминаем нашу маму, она же больше не придет. Когда куржак покроет волос, когда устанем от забот, поговорить бы надо с мамой, но мама больше не придет…» — это было похоже на то щемящее чувство разлуки, какое навалилось на Александру после смерти матери. Павла Федоровна, уже испытавшая это чувство после смерти Ефимовны, заранее укоряла и предупреждала своих детей не повторять ее ошибок. Александрина тоска тоже вылилась в стихах: «Только мамочка не встанет, мне подарок не пришлет, даже просто ко мне в гости никогда уж не придет. Ах, вы, матери, вы, мамы, как же трудно нам без вас, ах, зачем так рано, мамы, покидаете вы нас…»

Перебирая бумаги Павлы Федоровны, читая ее воспоминания, Александра думала, что мать имела немалые способности. Она могла быть актрисой, она неплохо рисовала — мама подправляла ее детские рисунки вполне профессионально. И эти стихи… Выходит, мама могла стать и поэтессой. Но все ее способности задавили жизненные обстоятельства: нерадостная юность, преждевременная смерть отчима, который понимал ее характер и стремления лучше, чем родная мать, неудачное замужество с Копаевым, раннее, в двадцать шесть лет, вдовство, а потом жизнь, хоть и с любимым, но совсем не приспособленным к жизни, человеком. Литературе надо, пожалуй, отдавать свою душу без остатка, отдалившись полностью от семьи. Но мама, на плечах которой смолоду была большая семья, не могла полностью отдаться любимому занятию: семью надо было кормить. А детей она очень любила. Даже внуки не заняли в ее сердце место, где царили дети. Старших внуков она не нянчила, ну а младшего Антошку любила просто как маленького забавного человечка, но любила не больше дочери.

Виталий косился, когда жена «зарывалась» в архиве тещи: не одобрял ее занятия, не понимая, какого рожна надо жене, чего она ищет. Сам-то Виталий был вполне доволен своей судьбой и семьей. А жена к тому же начала заговаривать и об учебе на факультете журналистики. И это тоже было непонятно Виталию: есть же у нее среднее техническое образование, работа хорошая — мастер в типографии, а вот понадобилось зачем-то и журналистское образование…

Решение поступить на факультет журналистки пришло к Александре не сразу, лишь тогда, когда она поняла, что умение слушать — бесценный дар для журналиста. А слушать она умела.

Однажды к ним пришла старушка и спросила, нельзя ли увидеть «аблоката». Такая просьба для Александры не была новостью, потому что отцовская клиентура после его смерти перешла к Павле Федоровне. Теперь уж мама писала прошения и апелляции. Но вот и мамы не стало, а люди все равно находили их дом, приходили за советом.

— Дочушка, — обратилась старушка к Александре. — Говорят, хорошие люди здесь живут, могут помочь.

— Нет уж здесь бабушка тех людей: умерли, — ответила грустно молодая женщина.

— Знаю, голубушка, да говорят, что дочка у них шибко грамотная, не ты ли это?

— Дочь — я, да какая же «шибко грамотная», я ведь не юрист.

— Все равно, милая, напиши мне бумагу нашему правителю. Я тебе заплачу. Ты прости, денег у меня нет, пензия маленькая, колхозная, а вот гостинец принесла, — и старушка вынула из сумки узелок, где была литровая банка варенья и несколько яиц в алюминиевой миске.

Александра густо покраснела:

— Да что вы, бабушка, не умею я!

— А ты напиши, как сможешь, ведь поди-ка слова составлять правильно умеешь, вот и напиши. Я-то совсем безграмотная… — настаивала старушка.

Александра решительно отказалась от платы, наоборот, сама угостила гостью чаем заодно и выслушала ее рассказ о том, как единственный сын женился и привел в дом жену красивую, да недобрую. Пока мать была в силе, и сын, и невестка были довольны: в доме порядок, обед приготовлен, за внуками пригляд есть. Но стала она прибаливать, и невестка начала коситься-браниться, дескать, не вовремя на стол подала, плохо постирала да в доме не прибрала, в огороде мало сделала. Естественно, что и сына восстановила против матери, известное дело — «ночная кукушка» всегда перекукует.

— И вот мне бы в дом старости устроиться, — завершила свое невеселое повествование гостья. — Напиши, дочушка, я сама-то не очень баско пишу, авось там люди добрые да умные, поймут, что нет мне никакой жизни в собственном дому, а ежели смерть пока не прибирает, то хочется пожить не в злобе да укорах, а в спокойствии. Да и на сына не хочу сердиться, грех это, своя кровиночка. Я бы и пензию всю отдавала, мне ведь немного надо…

Александра слушала эту исповедь и поражалась тому, что старушка сама бежит от своих родных в не лучшее место. В городе интернат для престарелых есть, это — мрачное здание с облупившейся штукатуркой на окраине города. Двор — неухожен, со старыми некрашеными скамейками. По двору бродили какие-то безликие, одетые в одинаковые больничные халаты, старики и старухи с тоскливыми лицами. Они подолгу стояли у изгороди и смотрели на прохожих, может быть, ожидая увидеть родное или хоть просто знакомое лицо. И чувствовалось, как неуютно им там, брошенным, бездетным, как тяжело. А эта старая женщина сама туда хочет уйти, видать, очень солоно ей в своем доме. Боже, что за судьбы у людей бывают пакостные! И за что им такое выпадает?

Александра написала от имени старушки письма в несколько инстанций, надеясь, что где-нибудь да откликнутся на ее отчаянную просьбу. И забыла о том.

А поступить в университет Александра решилась лишь тогда, когда переехали Изгомовы в другой город, такой, как и Тавда, зеленый, но выросший в степи на берегу Волги, потому и звался — Приволжск.

На переезде настоял Виталий. Может, из жалости к жене, у которой слезами наливались глаза при взгляде на пустое окно, где раньше виднелось улыбчивое лицо Павлы Федоровны, когда они возвращались домой. А может, надоело слыть в городе «мужем Шуры Дружниковой», захотелось, чтобы его прежде всего уважали как Виталия Изгомова, ведь не зря он, посмеиваясь, признался однажды: «Ну, жена, тебя, похоже, весь город знает: кому не скажу, что женился на Дружниковой, все говорят — знаем ее, знаем. Надо же, какая ты у меня знаменитость! Тут, понимаешь, и захочешь сгульнуть, да не сгульнешь — тут же тебе донесут», — «А ты не хоти», — засмеялась в ответ Шура, поворошив волнистые волосы мужа — она любила это делать.

Однако слова его насчет гульбы, пусть даже и шутливые, все же запали в душу, залегли в далеком уголке, тем более, что из этого вышла у них однажды размолвка, когда еще не были женаты, но заявление в ЗАГСе уже лежало. Тогда Виталий с коллективом аэропорта, где он работал, по путевке-однодневке собрался в дом отдыха, тот самый, в котором еще до войны отдыхала и Павла Федоровна с Максимом. Только время иное — зимнее.

И как Максим с Павлой, так и Виталий с Шурой, весь день веселились, точно также и выпили все за столом, лишь после обеда устроили не танцы, а вновь пошли гулять — уж больно денек был хорош: тихий, безветренный, с легким морозцем.

В их группе оказалась и прежняя женщина Виталия, на которой он чуть было не женился — она тоже работала в аэропорту. Бывшая зазноба все время задевала Виталия шутками-подковырками, насмешливо поглядывая на Шуру. Подвыпивший Виталий тоже не оставался в долгу, его шуточки становились все откровеннее и пошлее. Вдруг девица неожиданно упала в снег, будто споткнувшись, и, ухватившись за руку Виталия, повалила его на себя. Виталий рухнул на нее точно в такой позе, как если бы они оказались в постели, его глаза заблестели. Он инстинктивно еще сильнее прижался к девице, даже дернулся весь, устраиваясь поудобнее, и губы уже потянулись к ее губам… Но в следующий миг он опомнился, вскочил, стал отряхиваться от снега, забалагурил, дескать, надо же, как напился — ноги не держат. Он схватил Шуру за руку и больше не отпускал ее ни на секунду, как будто искал у нее защиты или же боялся сам себя и своего мужского желания обладания женщиной. Шура ни словом не обмолвилась, как неприятно ей было видеть его верхом на похотливой девице, в душе ворохнулось что-то злое, но Шура постаралась не выпустить это «что-то», свою ревность, наружу.