Дорога неровная - Евгения Изюмова

Шура вернулась домой из больницы бледная, ослабевшая. Спустя несколько лет Шура подумала, что если бы родился второй ребенок, может быть, в ее семье пошло бы все не так. Но случилось то, что случилось, потому что Шура не могла больше жить в безумном круговороте: дом-работа, а сильнейший токсикоз изматывал ее до обмороков.

Сразу же прошла к матери. Павла Федоровна лежала на чистой простыне, черные, едва тронутые сединой, волосы разметались на белой подушке. Увидев Шуру, она слабо улыбнулось, мол, как ты, доченька: она знала, что Шура решила сделать аборт.

— Все хорошо, мама, — успокоила ее Шура.

— …дная… ма…

— Что ты, мама, все хорошо. Как ты себя чувствуешь?

Павла Федоровна благодарно мигнула, из левого глаза потекла слеза. Шура осторожно вытерла ее, сдерживая свои, закипавшие на глазах слезы.

— Виталий не обижал без меня?

Мать еле заметно шевельнула головой, насколько могла, и ответила:

— …е… о-о-о-н… я… ааа…

Шура с трудом поняла по губам: «Нет, не обижал». Однако уточнила:

— Не обижал? — и мать согласно мигнула.

— Кушать хочешь?

Павла Федоровна вновь мигнула.

— Виталька, мама есть хочет! Может, поправится? — прибежала она на кухню, где муж готовил ужин.

Но Шура не знала, что умирающим всегда легче перед самой смертью.

Мать с трудом проглотила три ложки сметаны, попила, лежала удовлетворенная и все время неотрывно смотрела на дочь с необыкновенной нежностью, губы ее слегка вздрагивали.

— Что, мама? Надо что-то? — спросила Шура.

Павла Федоровна напряглась, долго шевелила губами и, наконец, медленно, почти по буквам внятно выговорила:

— Бла-гос… лов… ляю те-бя-а… — и шевельнула слабо рукой. Потом устало закрыла глаза, видимо, сказанное отняло у нее много сил. Шура взяла в свои руки исхудавшую руку матери — тонкую кость, обтянутую сухим пергаментом, — гладила ее, пока не поняла, что мать заснула. Дыхание ее было ровным и спокойным. И в душе молодой женщины затлела надежда на благополучный исход, ведь не зря говорят в народе: могучий дуб сразу валится, а скрипучее дерево скрипит да стоит. Вот и мама, после того, как назначили ей пожизненно вторую группу инвалидности, прожила уже пять лет.

И все-таки смерть матери, хоть и готовилась к этому Шура, застала ее врасплох.

Ночью Шура встала, подошла к двери комнаты матери. Прислушалась. Из темноты неслось прерывистое дыхание матери.

— Ммм… — шумный вздох, несколько секунд тишины и резкий выдох. — Ха! Ммм… ха! Ммм… ха!

Шуре стало страшно. Она поняла: мать умирает. Броситься бы к ней, припасть лицом к впалой груди, зарыдать в голос. Но суеверный страх удержал на месте. Там, в душной темноте комнаты, в изголовье материнской постели, казалось, стоит что-то неведомое, грозное, тайное и невидимое, что зовется «смерть». Это «что-то», как вампир, высасывает, забирает последние силы у мамы, ее дыхание, душу, лишает ее всего, что составляло простое и одновременно сложное и важное — ее жизнь. Шуре хотелось броситься на мрачное невидимое нечто, бить его, рвать на клочки, чтобы вырвать мать из его лап, да ноги не идут: ее парализовал непонятный страх, холодок пополз по спине к затылку, на руках от озноба встопорщились волоски. Шура превозмогла себя, шагнула вперед, но тут ее пронзила мысль: мама говорила, что умирающих нельзя «стряхивать», иначе потом человек умирает долго и трудно. Новых страданий своей маме Шура не желала.

Окна начинали уже рассветно голубеть, силуэт лежащей матери стал вырисовываться все яснее, она еще дышала, дыхание стало уже не таким прерывистым, но Шуре по-прежнему было страшно взглянуть на лицо матери: вдруг на нем идут какие-то тайные изменения, на которые живому смотреть не положено. Потихоньку отлепилась она от дверного косяка, возле которого простояла полночи, на цыпочках добралась до своей постели, прилегла рядом со спящим мужем, дыхание которого было ровным и спокойным. Шура прижалась к его теплому боку, он во сне шевельнулся, почувствовав рядом жену, обнял ее, так и не проснувшись. Шура закрыла глаза и провалилась в сон. Утром, едва будильник подал голос, Шура скатилась с кровати, бросилась в комнату матери.

Павла Федоровна лежала спокойная, улыбка чуть раздвинула бескровные губы, руки вытянулись вдоль тела поверх одеяла. И Шура не разумом, сердцем поняла: мама мертва. Она стояла, окаменев, несколько мгновений над ее неподвижным телом, потом осторожно дотронулась до захолодевшей уже руки.

— Мамочка, прости меня, за все прости! За то, что думала о тебе нехорошо, за ссоры прости, — прошептала она, глядя на лицо матери, и чуть не закричала от ужаса, потому что показалось: губы матери шевельнулись, и мимо уха прошелестело: «Прощаю… Будь счастлива…»

Виталий вскочил сразу же, как только Шура коснулась его плеча. По взгляду жены все понял. Молча привлек ее к себе, гладил по голове, как ребенка, понимая, что слова тут излишни.

Соседка-врач, осмотрев Павлу Федоровну, сказала:

— Отмучилась. Легко умерла, не страдая, во сне. Видишь, даже что-то хорошее привиделось, раз улыбается. Ты, Шура, позови старушек, пусть обмоют и обрядят, пока тело еще не застыло, — она выписала на листе бумаги смертное освидетельствование. — Отнеси участковому врачу, думаю, Павлу Федоровну не отправят на вскрытие, и так ясно все.

Шура направилась к старушке-соседке, приятельнице матери, и долго ничего не могла ответить на ее вопросительный взгляд: у нее тряслись губы, зубы стучали, по телу крупными волнами пробегала дрожь. В конце концов, Шура сладила с собой и, заикаясь, попросила:

— Маму обмыть надо… П-п-по-могите… — и не выдержала, заплакала, жалобно всхлипывая.

Соседка привела с собой еще двух товарок, с которыми часто сиживала на скамье у подъезда и Павла Федоровна. Старушки делали свое дело не торопясь, с приговорами:

— Вот, Федоровна, не ты нас, мы тебя обряжаем. Упокой, Господи, твою душеньку. Говорят, про коммунистов так нельзя говорить, да ведь все равно ты — христианская душа, русская. Господу-то все люди должны быть угодны, и коммунисты — тоже. Тебе сейчас хорошо, спокойно. Спи, подруженька, все сделаем, как надо.

Эти же старушки стали и главными консультантами по организации похорон, а главными исполнителями — Виталий и его братья. Анатолий, средний, самый пробивной в делах, договорился насчет памятника, оградки, нашел и музыкантов. Владимир, который развелся с женой и вернулся в Тавду, был снабженцем: ездил по магазинам на редакционном газике за продуктами. Виталий оформлял документы. Они выполнили данное когда-то Павле Федоровне обещание: «Мы тебя, тетя Поля, — сказал Анатолий, — как мать родную, если что — не приведи, конечно, Господи — похороним, а нашу Бродню пусть ее алкашихи закапывают».

Братья Изгомовы ненавидели свою мать такой лютой ненавистью, что Павла Федоровна частенько укоряла их в том. Они ненавидели ее за свои изломанные судьбы, ведь какова мать, таковы и дети, так у них и жизнь определится, к тому же она была пособницей их разводов с женами: не выдерживали молодые женщины общения со злобной свекровью, считали, что лучше жить подальше не только от нее, но и ее сыновей — для здоровья полезней.

Владимир жил восемь лет вдали от матери, не зная ничего про ее сплетни, ее жизнь, жена у него была хорошая, дочь красивая. Обеих он любил, приехав однажды в Тавду в отпуск, о них только и рассказывал. Уехал, а через месяц вернулся, бросив семью. Почему? Так никто и не догадался, не поняли и то, почему Владимир — самый тихий из братьев — вскоре после возвращения разбушевался в материнском доме. Он рубил икону, которая, запыленная, стояла в правом углу одной из комнат, и кричал: «Ты только вид делаешь, что в Бога веришь, а сама людей ненавидишь, ты нас ненавидишь, зачем тогда родила? Теперь маемся из-за тебя!..»

Владимир как ушел из отчего дома, так туда никогда не вернулся, обитая возле временных случайных женщин. Через несколько лет он вообще уехал из Тавды, и когда Господь (а может дьявол?) все же прибрал грешную душу одряхлевшей Нинки-Бродни к себе, никто не знал его адрес, чтобы сообщить о смерти матери. Похоронила ее вскладчину многочисленная родня, которая относилась к старухе с неприязнью, на новом кладбище: все дружно заявили, что не место ей на обширном семейном, заранее огороженном, погосте, никто не захотел даже после смерти быть рядом с ней. А отчий дом так и не достался братьям Изгомовым: Виталий отказался от наследства, Владимира не нашли. Анатолий спустил его вскоре за бесценок своей двоюродной сестре, сам же умер в чужом углу…

Братья Изгомовы, участвуя в похоронах женщины, которую знали с малых лет и всегда уважали, к которой шли со всеми бедами, как будто она была их матерью, отдавали ей свою последнюю дань уважения и любви, старались сделать все честь честью, как того требовал обычай. Потому-то и памятник, и оградка, и мраморная плитка для окантовки могилы — все сработано на совесть и в срок, все прочно установлено на своем месте.