История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг. - Джузеппе Боффа

Эта формула, как мы уже видели, не была новой: она появилась в конце сталинского периода и стала программным принципом советской внешней политики. Однако в речи Хрущева на нее был сделан особый упор: во-первых, четко подразделялись межгосударственные отношения и революционная борьба, которая считалась «внутренним делом» каждой страны; во-вторых, и главное — сосуществование выдвигалось в качестве единственно возможной альтернативы «самой разрушительной в истории войне». «Третьего не дано», — сказал Хрущев[1]. Он развил свою мысль, заявив, что войны больше не являются «фатально неизбежными». Правда, коммунистическая теория, как это было сделано и на предыдущем съезде, всегда утверждала, что войны будут происходить, пока существует капитализм. Однако, утверждал Хрущев, это не совсем точно: в мире существуют силы, способные нарушить эту неизбежность.

Хрущев снова вернулся к тезису, отвергнутому в 1947 г., о различных путях, или формах, перехода к социализму. Он заявил, что уже в прошлом, как показал опыт Китая, Югославии и Восточной Европы, эти пути были различны, а в будущем станут еще более разнообразными. Он не исключал мирного развития в отдельных странах и высказал предположение, что сам парламент мог бы использоваться для достижения социализма[2]. Впервые после 1947 г. советский руководитель выразил сожаление о политическом разрыве, расколе, существующем в рабочем движении многих стран, и высказался за возобновление сотрудничества с социал-демократией, указав в своих политических тезисах, на какой основе возможно соглашение[3].

Поскольку доклад Хрущева был плодом скорее коллективной, чем личной работы, он не был свободен от противоречий, особенно в заключительных пунктах, неточных или чрезмерно оптимистичных. Интересно, что он пытался найти опору в прошлом советской мысли, где ее вряд ли можно было найти (например, идею мирного сосуществования он приписывал Ленину), и в то же время игнорировал другие важные теории, к которым можно было бы обратиться (послевоенные проекты разных путей к социализму). Представленные от имени всего руководства, его тезисы вызвали недоверие у Молотова, который на съезде защищал их неполностью и с оговорками[4]. Доклад, плод компромиссов, не был до конца последовательным. Однако это была серьезная попытка отказаться от старых доктринерских схем и стимулировать политическое мышление в СССР и за границей. Впервые за много лет была сделана попытка трезво взглянуть на мировую реальность, рожденную в антифашистской и революционной /436/ борьбе. Впервые был предложен реальный выход из тупика атомной эры. СССР снова проявил способность к лидерству в идейной сфере.

В докладе Хрущева впервые были систематизированы реформы трех последних лет и намечены перспективы эволюции. Многие экономические и политические проблемы были рассмотрены с другой точки зрения. Некоторые заявления, сделанные после смерти Сталина, приобрели особое, программное значение. «Мы должны, — сказал Хрущев, — всемерно развивать советский демократизм, устранять все, что мешает его всестороннему развертыванию». Он говорил и об «укреплении социалистической законности», о том, что нужно бороться с любым проявлением произвола. Особо он отметил «восстановление выработанных Лениным норм партийной жизни, которые прежде часто нарушались»[5]. В чем состояли эти нормы и почему они нарушались, он не сказал; так же неопределенно говорилось в докладе о двух других пунктах. Итак, демократия, законность и ленинские нормы партийной жизни — эти три обязательства, взятые на себя съездом, должны были означать отход от прежней, сталинской практики.

Однако в докладе говорилось не обо всем. Имя Сталина было названо лишь дважды, когда речь заходила о его смерти[6]. Деятель, несколько десятилетий воплощавший в себе жизнь общества, еще за два месяца до этого упоминавшийся «Правдой»[7] с большим почтением, полностью исчез из иконографии съезда.

Критика культа была прозрачной, но имя Сталина не называлось[8]. Такое умолчание, как теперь ясно, было частью достигнутого в Президиуме ЦК компромисса, который позволил сформулировать единую платформу: Сталина не касаться, пересмотр прошлого ограничить узкими рамками, виновником всех нарушений законности объявить Берию[9]. По сложившейся при Сталине традиции все лидеры партии должны были выступить на съезде. То, что они умалчивали одно и то же, производило особенно тяжелое впечатление.

Нарушил молчание Микоян. Почему он сделал это и действовал ли он по своей инициативе — неизвестно. Он был таким же сталинистом, но в последних внутренних спорах присоединился к Хрущеву. Правда, и он не назвал имя Сталина в своей речи: но критика прежнего кумира была настолько явной, что не оставляла места сомнениям. Он сказал, что «примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства», только культ одной личности. Он добавил, что послевоенная международная напряженность сложилась «и по нашей вине». Он поддержал самые смелые тезисы съезда и нашел достаточно теплые слова для Югославии. Он критиковал последнюю работу Сталина и нападал, за несоответствие ленинизму, на «краткий курс» истории партии, который уже 15 лет был квинтэссенцией сталинизма. Он разоблачил, наконец, некоторые фальсификации истории прошлого и впервые публично и с уважением назвал имена двух известных жертв сталинских репрессий — Косиора и /437/ Антонова-Овсеенко. Микоян в заключение сказал, что «после Ленина» XX съезд был «самым важным съездом в истории партии». Намекая на речь, произнесенную Сталиным у гроба Ленина, к которой несколько десятилетий относились как к священному тексту, Микоян добавил: «Мы не только клянемся именем Ленина, но и всеми силами претворяем в жизнь ленинские идеи...»[10].

Микояна никто не поддержал на съезде. Ни один из лидеров не коснулся этих тем. Молотов и Ворошилов избегали любого намека на критику культа личности. Маленков избежал этого в блестящей речи о технических проблемах энергетики. Суслов был более склонен к полемике, говоря о скудности исследований в общественных науках, парализованных «догматизмом»[11]. Некоторые второстепенные ораторы проявили большую храбрость: историк Панкратова прибегла к авторитету Хрущева и Микояна, чтобы начать более серьезные исследования прошлого и осудить проявления национализма последних сталинских лет[12]. Однако всякие признаки дискуссии исчезли во вторую неделю работы съезда, когда после доклада Булганина о новом пятилетнем плане дебаты сконцентрировались вокруг экономических проблем. Съезд подошел к концу, но многое осталось скрытым.

«Секретный доклад»

Неожиданности начались в последний день съезда. После обычного заключительного заседания за закрытыми дверями, посвященного выборам ЦК, в конце дня 24 февраля, в пятницу, делегатов попросили не разъезжаться, а остаться еще на один день. Некоторых предупредили об этом в гостинице, когда они уже собирались уезжать. 25 февраля на секретном заседании Хрущев прочел свой доклад «О культе личности и его последствиях», позднее известный как «секретный доклад»[13]. Только тогда XX съезд стал тем, чем мы его теперь считаем.

Многие подробности зарождения этой знаменитой инициативы так и не известны. Съезд проходил в обстановке глубокого беспокойства. Не произносившееся с трибуны съезда имя Сталина часто упоминалось в кулуарных разговорах в связи с массовыми репрессиями; среди делегатов и гостей съезда были те, кто испытал их на себе[14].

Хрущев сам решился на этот шаг[15]. Он говорил о различных причинах, которые, даже будучи односторонними, тем не менее существовали. Во-первых, нужно было преодолеть сопротивление, на которое наталкивалась его политика: если бы это не было сделано, говорил он, в партии могли бы взять верх силы, «цеплявшиеся за старое, сопротивлявшиеся всему новому, творческому». Он говорил также о «моральной потребности», с одной стороны, и, с другой — об обязанности выйти из продолжительного политического паралича, который вовлек СССР в глубокий внутренний и международный кризис[16]. Самая серьезная проблема заключалась в том, что большое /438/ количество людей еще находилось в местах заключения или ссылки, куда их отправили без суда и следствия. В книге, которая считается его мемуарами, Хрущев приводит еще один аргумент: съезд был последней возможностью высказаться. Если бы главный докладчик умолчал об этом, он навлек бы на себя серьезные обвинения в будущем[17]. Была и третья причина, о которой лишь глухо вспоминали позже: обе фракции, которые наметились в руководстве партии, боялись, что их столкновение могло бы привести к повторению кровавых репрессий сталинских лет. Нельзя было допустить их повторения[18].