Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

Весной четырнадцатого года вернулся домой Василий Колесников. Жена его только что разродилась мальчиком. Старики ликовали: вот, мол, подарочек служивому.

Приехал Василий без предупреждения. Когда вечером по улице протарахтела тачанка и остановилась у ворот атаманова дома, Дашка первая насторожилась:

— Никак к нам хто‑то?

— Ко мне кого‑то шут принес… — недовольно проговорил атаман. — И повечерять как надо не дадут!

Дашка взяла рогач, заглянула в печь. Собаки утихли. Послышался стук щеколды.

— Ишь, прёт! Прямо в хату лезет! — возмущался атаман.

Дверь открылась. На пороге стоял Василий.

Дашка вздрогнула, руки выпустили рогач, перекинулся чугун, и борщ полился, с загнетки на пол.

Первая радостно вскрикнула мать, бросаясь к сыну:

— Деточка моя! Прибыл с чужой, дальней сторонушки!

Широкоплечий, рослый Василий сбросил тяжёлые сумы с плеч, снял шапку, перекрестился на иконы и мрачно произнёс:

— Чтой‑то я не всех вижу. По дороге слух получил, будто прирост в семье есть?

Мать бросилась в спальню и вынесла новорождённого.

— Вот он! Неделька‑то всего прошла, как народился! Собирались весточку тебе подать, а ты и сам, слава богу, явился.

Она приподняла край пелёнки, раскрыла сонное розовое личико.

— Ты погляди на него, погляди! Весь вылитый в тебя, Колесниковой крови.

Хмуро глядя на ребёнка, Василий прикусил губу. Дашка стояла у печи. Голубые глаза её потемнели, уголки губ опустились.

Атаман, выходя из‑за стола, сказал:

— Возьми, казак, в руки — своё, неворованное!

Василий нерешительно принял ребёнка. Дашка ойкнула и закрыла глаза. Занятые внуком, родители не обратили внимания на её вскрик. Но Алешка, сидевший на лавке, весь напрягся, сжал кулаки и побледнел. Василин метнул жёсткий взгляд на брата. По лицу Алешки понял он, чей ребёнок. Тяжело, с задержкой выдохнул Василий распиравший грудь воздух и с дрожью в голосе произнёс:

— Да! Видать по всему, что нашей, Колесниковой крови. — И к удивлению родителей, как будто совсем некстати прибавил: — Будем считать, что сын мой. Как это в народе говорится: чей бы бычок не скакал, а теля наше! Ну, а теперя — здравствуйте!

Василий по очереди стал целовать отца, мать, сестру, брата. Жену словно не замечал. Потом одаривал: отцу— отрез топкого сукна на чекмень, матери — богатую турецкую шаль, сестре — цветастый шёлковый платок, брату — золотистого каракуля шапку. А жене ничего не Дал.

Он подошёл к Дарье и подчёркнуто торжественно вымолвил:

— Тебе, дорогая жёнушка, Дарья Васильевна, я себя привёз! — И, прижав руку к сердцу, добавил: — Сердце горячее привёз и супружескую любовь. Вот я, получай! Жив, здоров и невредим.

Дашка заплакала. Ей больше ничего не оставалось делать, как кинуться в ноги н удариться лбом о сапоги мужа. . .

Василий поднял её и трижды поцеловал в губы.

Родители радовались: по–старинному сыночек поздоровался — по чину и рангу. А жена‑то, ишь, какая! В ножки мужу бухнулась. Оно и лучше. От поклона голова не отвалится, а мужу — почтение!

У Алешки кружилась голова. Уронил он подарок на пол. Кончилось его ворованное счастье! Обошлось пока без укоров и драки: семейные грехи у порядочных казаков должны быть скрыты от соседей.

По случаю возвращения Василия целую неделю гуляла семья атамана и вся её родня. Идя по улице в гости к тестю, Василий обнял Алешку, громко выводил:

Деньги — дело нажитое,По ним нечего тужить,А любовь дело другое,Ею надо дорожить.

За ними, немного поотстав, гордо несла свою красивую голову Дарья. В голубом атласном одеяле у неё на руках лежал сын Колесниковой крови…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

После ухода на железную дорогу учитель Кутасов редко бывал в станице. Он знал, что станичное начальство подозрительно поглядывает на него, и не хотел напрасно привлекать к себе внимания.

Но в этот день он шёл навестить своего старого дружка–фельдшера, который сообщил о получении новых интересных книг из столицы.

Длинный, худой, в старых сапогах с просторными голенищами, Кутасов шагал через пустырь, заросший бурьяном, мимо огорода Воробьевых.

Из канавы, окружавшей огород, кто‑то кинул ему под ноги ком влажной земли. Кутасов заглянул в канаву. Там трудился Архип. Он очищал канаву от нанесённой дождями грязи.

Кугасов приподнял за козырёк свою видавшую виды форменную фуражку и крикнул:

— Здорово, Архип! Бог в помощь!

— Бог‑то бог, да сам не будь плох. Здорово! — отозвался Архип, поднимая голову. — А, это вы, господин учитель! Я сразу и не признал вас. Подумал, што это Илюха Бочарников со мною здоровается, — усмехнулся батрак.

— Ну нет, даже голосом я не хотел бы походить на этого Илюху. — Учитель присел на корточки. — Трудишься?

— Не потопаешь, не полопаешь!

— Это как сказать, — покачал головой Кутасов. — Я вот знаю другую поговорку: «Кто не трудится — не должен есть!» А у тебя как будто наоборот получается. Ты и топаешь, да не лопаешь, все хозяин съедает. Тебя на объедках держит.

Архип вылез из канавы и присел рядом с Кутасовым.

— Может, оно и так, да не совсем. По–моему, кто много работает, всегда крепко спит, а кто обжирается, тот больше во сне животом мучается, а то и совсем не может заснуть.

— Это смотря кто. Только вот я не знаю, на кого ты намекаешь?

— Да хотя бы на своего хозяина, — подмигнул Архип в сторону двора, где вышагивал Карпуха Воробьев. — Как полночь, так, глядишь, он ползёт куда‑то. И черт его знает какие‑то мешки перевозит по ночам. То хлеб чужой припрёт с сыновьями и в одонья снопы прячут, то из лесу притянут чужие дрова. Так что завидовать богачам, пожалуй, и не надо. Беспокойная у них жизня — жадность их грызёт.

Учитель протянул Архипу железную коробку с папиросами.

— Значит, перекур? — Архип вытащил свой кисет и предложил Кутасову самосада:

— Наше покрепче!

Душистый запах махорки пахнул на Кутасова. Он взял щепоть из кисета, стал крутить цигарку.

— Давно куришь? — спросил он у Архипа.

— Нет, недавно. С тоски задымил.

— Хм! В такие‑то годы, а уж от тоски!

— Тут годы ни при чём. Жизня так сложилась…

— Э нет! Распускать себя нельзя. Настоящий человек не должен падать духом. Возьми таких людей, как… Ну, словом, тех, кто борется за счастье обездоленных… Есть такие люди и в Сибири на каторге, и в тюрьмах. В жутких условиях пребывают, а жизнь у этих людей кипучая… Ты слыхал о таких?

— Краем уха. Может, вы из них будете?

Кутасов ничего не ответил. Они молчали, медленно затягиваясь дымом, думая каждый о своём.

Архипу давно не по душе была жизнь у Воробьевых. Мало того, что работал с зари до зари. Скопидом Карпуха скряжничал в еде. На обед подавался постный борщ-брандохлыст, узвар из сушёных груш–дичек да кисляк из снятого молока. По воскресеньям к этому меню прибавлялись или оладьи, или сваренная в борще старая курица. Карпуха сам делил курицу между членами семьи: себе и сыну Семке, как старшим, отламывал по ноге. Жене доставалась гузка. Невестке и дочери — подкрылки. Серега с жадностью впивался зубами в голову птицы. Детвора с дракой расхватывала потроха. Ободранной «кобылкой» довольствовался батрак.

Между тем перед каждым праздником Карпуха со своей рябой и некрасивой женой, которую на улице звали не иначе как Воробьиха, возил в Ставрополь или Армавир фуры, гружённые кадушками с сыром, кругами масла и курдючного жира, живой и битой птицей и даже печёным хлебом. Карпуха копил деньгу.

С первых же дней своего житья у Воробьевых Архип заметил, что хозяева, несмотря на своё богатство, нечисты на руку. Тащили они к себе во двор всё, что на глаза попадало. В одонках Воробьевых то и дело попадались снопы, связанные шпагатом, хотя сноповязалки в их хозяйстве не было. По ночам отец и сыновья притаскива ли откуда‑то мешки с яблоками, картошкой, арбузами.

Вот из‑за этого и произошёл у Архипа с хозяином резкий разговор. Не захотел батрак помогать в воровстве. А раз так, то, значит, он Карпухе не с руки.

Рассчитался Архип. Ушел работать на чугунку в ремонтную бригаду, где десятником был Кутасов.

Соседи посмеивались над Карпухой. Один из них как-то даже сказал ему:

— Это батрак сбежал от твоего каймака. Закормил ты его дюже. Чуть ноги парень не вытянул.

— Что сами едим, тем и его кормили! — обиделся Карпуха.

Архип снял себе маленькую хатёнку на задворках у одного из козюлинских казаков. Яшка–гармонист, на все руки мастер, пришёл переложить ему печку.

— Ой, и отгрохаю же я тебе печку! Новую. Заместо лежанки примост сделаю. Пустишь ночевать, как загуляюсь?

— Вместе гулять‑то будем — вместе и спать, чего там! — согласился Архип.