Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

Песню подхватила невестина родня:

Уедем мы, уедем мы,За нами не угнаться.Рано, рано вам, сватушки,Рано задаваться!

«Выкуренная» родня с песнями и смехом разъехалась по домам. Затихло в доме Заводновых.

Трудно смирялась Нюра со своею судьбою. Л Митька повеселел — глядел и не мог наглядеться на молодую красавицу жену.

Свекор шутя наказывал:

— Ну, дорогая невестушка Анна Константиновна, порадуй нас старичков внучком–наследничком. Будем, будем ждать!

Все как будто входило в обычную, размеченную казачьими обычаями колею.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В гот же зимний мясоед ещё одну свадьбу сыграли на Козюлиной балке. Атаман станицы Евсей Иванович Колесников женил своего старшего сына Василия, сосватав у косого Кобелева его дочь Дашку.

Удивила многих эта свадьба. И ребята и девки Козюлиной балки были уверены, что до службы Васька не женится. Старший атаманский сын, вечно занятый по хозяйству, редко появлялся на улице. Девчата за глаза дразнили его «зазнаем» и «стоялым жеребцом». Васька дожил уже до двадцати лет, а ни разу не обнял никакую девку, ни перстень с неё не снял, даже невзначай не вырвал ни у одной платочек из рук. Уж как за ним увивалась Аксютка Матушкина, и без толку. Она на батистовом платочке голубыми и розовыми шёлковыми нитками старательно вышила: «Люблю сердечно, дарю навечно». Будто нечаянно уронила как‑то этот платок Ваське на колени. А атаманский сынок отбросил щелчком платок и проговорил:

— Заблудился твой платок, Аксютка! Нам такое не мелится!

Кругом тогда грохнули от смеха. А обиженная Аксютка всплеснула руками:

— Ох, грех тяжкий! Хотела парню подарить платочек, а он попал в жернова к мирошнику.

После этого Ваську все стали звать Мирошником. Кличка оказалась меткой: Василий действительно ми–рошничал на отцовском ветряке. Атаман не доверял по мол муки батраку.

Евсей Иванович Колесников во второй раз на три года прошёл в атаманы, хоть и не был большим богатеем. Ветряная мельница помогала ему, собирала немало голосов среди казачьей бедноты. Стоял ветряк на кургане у самого шляха, что связывал станицу с хуторами. Везли туда молоть главным образом фуражное зерно — ячмень, овёс. Но бывало, что притащится и фура с пшеницей. Это кто‑нибудь из бедных, из многодетных обычно, чтобы дотянуть до нового урожая, вёз помолоть пшеницу на размол. В таких случаях Василий отмер за помол не брал, говоря:

— Евсей Иванович за помол не приказывал с вас брать. Ешьте на здоровье.

Давно уже старший атаманов сын проклинал свою каторжную работу на ветряке. Здесь, по его выражению, пропадом пропадала молодая жизнь. А уже тогда ему запала в сердце шустрая Дашка Кобелева. Но побыть с ней, поговорить было недосуг. Дашку обхаживал младший брат Василия — Алешка. То на выгоне с ней повстречается, то на лугу за речкой, куда Дашка гоняла гусей. Вечерами на улице, стоя рядком, песни заводили. Василий стал недобро поглядывать на брата.

А после свадьбы Митьки Заводнова как‑то за обедом старший заявил отцу, косо взглянув на Алешку:

— Может, посватаемся за Дашку Кобелеву? А то заберут меня на службу и плакать по мне некому будет.

Это заявление как громом поразило Алешку и страшно удивило родителей. Отец даже ложку до рта не донёс. Потом пригладил свои сивые усы и недоверчиво спросил:

— Неужто и впрямь жениться надумал?

Васька смущённо кивнул головой. Мать от печи подала свой совет:

— А што же, Дашка красивая, да и роду хорошего. Он, косой Кобелев, Василий Васильевич‑то, хитрый казак да богатый. А Дашка вся в мать: покладистая и работящая. Валяй, Василий! Только спервоначалу с ней поговори. Может, противиться станет, так мы другую подберём. В станице девок на выданье хоть пруд пруди. Невесту атаманову сыну нетрудно подобрать!

Алешка обрадовался:

— Да она за Ваську сроду не пойдёт! И, ухмыльнувшись, зло прибавил: — Нужен ты ей, как прошлогодний снег. Мирошник, в женихи лезет!

Мать половником стукнула Алешку по лбу:

— А тебе што? С Дашкой расстаться жалко? Подрастешь, другую девку найдёшь. А Ваське в самом деле пора жениться. Не бобылём же ему на службу снаряжаться.

Отец молчал, поглаживал бороду и с ухмылкой поглядывал то на Василия, то на Алешку. Василий поднялся, пригрозил:

— Я тебе, Алешка, за мирошника хребет наломаю. Ты мне ещё попадёшься! А Дашка надысь мне намёк сама дала, чтоб сватов засылали.

— Брешешь! — взвизгнул Алешка и, бросив ложку, выскочил в сенцы. Дрожа от обиды, он по дробине[6] торопливо забрался на чердак. Там, уткнувшись в груду обмятой конопли, горько заплакал. Плакал долго, навзрыд, жалея Дашку и себя и на чём свет проклиная разлучника — брата.

Кобелевы согласились породниться с атаманом. Свадьба была сыграна не менее шумно, чем у Заводновых.

С первых дней замужества Дашка старалась не встречаться с деверем и прятала от Алешки взгляд. Потом и вовсе затухла в её душе неокрепшая любовь к нему. Загасили её бурные ласки мужа. Постепенно смирился и Алешка — знать, не судьба!

Через полгода проводили Василия служить на самую турецкую границу. Оставил он молодую жену «в казачках». Ушел муле служить… А Дашка расцвела яркой, пышной красою. Свекровь ревниво следила за ней, не пускала на улицу к молодым бабам. А у Дашки и без того почти не было на то времени. Работы у Колесниковых по горло. Куры, утки, огород, четыре дойных коровы, пять свиноматок с кучей поросят. И за всеми усмотреть надо. Всех накормить.

Дашка покорно выполняла наказы свекрови. На то и свекровь, чтобы понукать невесткой! Зато как, бывало, вырвется Дашка к своим родителям погостить, так от Дылевой балки до самой Козюлиной доносится её голос. Мастерица она заводить песни.

В такие вечера бегал Алешка на Дылеву балку, чтобы с гулянки проводить Дашку домой. Крепко возьмутся они за руки и льются над станицей два молодых голоса. Кроме этих песен, роднила их хорошая дружба. Родным братом стал Дашке Алешка.

Мать с отцом после отъезда Василия косо поглядывали на то, как Алешка крутится возле невестки.

Но потом убедились, что Дашка смотрит на Алешку как на брата. И успокоились.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пошла последняя неделя масленицы. Повеяло весной. На пригорке у церкви, где раньше всего стаял снег, уже совсем сухо. Здесь по–праздничному разряженные девчата и парубки играли в мячи–битку. Тут же вертелись подростки, играя в ярку–баранку и чижа.

В последний день масленицы станичники ходили и ездили друг к дружке на «простины». Просили прощения, мирились перед постом. Обычно мировая запивалась вином или водкой. А завтра — начало великого поста.

После длинной вечерни казаки топтались за церковной оградой, толковали о предстоящей пахоте, договаривались о супрягах, об аренде земли у безлошадных.

Воробьевы, новые хозяева Архипа, заарендовали кусок казённой пустоши на плоскогорье. Хрящеватая, с галечником, никогда не паханная целина хороша была для бахчей и кормовых трав. Архип с Сережкой, сыном хозяина, в первые погожие дни на трёх парах быков выехали пахать эту целину. Степь одевалась в весенний наряд. Пестрели огненные лохмачи, улыбались голубые незабудки, нежно–зелёным ковром ковыля оделись курганы.

Архип, украсив шапку яркими лазоревиками, шёл за плугом, сильно нажимая на поручни. Время от времени он покрикивал на быков:

— Цоб–цобе!

В конце загона, на повороте, он взглянул вдаль на кошары Заводновых. Возле них увидел женщину. На ветру развевалось её платье.

Сердце Архипа оборвалось.

«Она! Тоже на меня глядит. Видно, опознала. Ну что ж, гляди, птаха, вспоминай, как на этом месте в прошлом году маки рвали, любовь затевали!»

К женщине подъехал верховой. Постоял и рысцой поскакал прямо к Архипу. Еще издали Архип опознал Митьку Заводнова и нахмурился. А Митька решил узнать, кто по соседству с кочевьем заарендовал землю и по глупости вспахивает целину, пригодную под пастбище для овец.

Он остановился на краю пахоты, приподнялся на стременах и, козырьком вскинув руку к глазам, крикнул:

— Э–г-гей! Пахари, черт вас побери! Что вы портите степь? Аль другую землю не нашли?

— А нам тут дюже понравилось. Распрекрасная землица под баштан! — отозвался Архип.

— Тю! Сдурели! — кричал Митька. — Да тут все кавуны ваши чабаны и овцы поедят!

— А мы сторожа поставим! — вмешался Сережка.

Сдвинув шапку, Митька поскрёб затылок и подумал, что овец придётся отгонять теперь подальше.

— Гей, пахарь! Участок‑то чей?

— Воробьевых, што тебе повылазило, что ли? — неласково ответил Архип.

Только теперь Митька понял, с кем он разговаривает, и кровь бросилась ему в голову. Дрожащей рукой рванул из‑за пояса хлыст, больно ударил коня и, повернув, поскакал к себе на кошары.