Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

— Ты, Митро, смелее к нему подходи! — — советовал он. — Самое главное, чтобы конь в тебе хозяина почувствовал. Больше ласки. Конь на службе казаку — верный товарищ.

Митька постоянно вертелся возле коня, почёсывал у него за ушами, приносил душистые куски свежеиспечённого хлеба с солью и сахаром. День за днём тот смирел и наконец сам потянулся к Митьке. Осмелев, Митька надел на Ветерка новую уздечку, чистил ему бока и спину. Нервно вздрагивая всей кожей, Ветерок прижимал уши, дробно перебирал ногами. Но от Митьки уже не шарахался.

Пора было приучить коня к седлу. До того Митька несколько раз неожиданно набрасывал на него сначала мешок с сеном, потом сумы с песком и водил по двору. Сначала от этого конь недовольно храпел, садился на задние ноги, пытаясь сбросить тяжёлый груз. А через несколько дней уже стал спокойно переносить тяжести на спине.

Для объезда лошади была выбрана площадка на обширном огороде, которую перед тем вспахали. Прошедшие дожди распушили землю и уровняли кочки: упадёшь с лошади, так хоть кости не переломаешь. И вот настал первый день объезда.

— Стой, Ветерок, стой! — успокаивал Митька своего любимца.

Конь тянул точёную морду к его рукам. Мягкими, тёплыми губами осторожно брал кусочки сахара.

Собрались соседи — казаки. Пришел и знакомый цыган–коновал.

— Митро! — просил цыган. — Дай ты мне, бога ради, спервоначалу покататься на твоём Ветерке. Вот лопни глаза мои — сразу сделаю шёлковым!

Но Митька никого не подпускал к коню.

Работник Петро с табунщиком, специально приглашённым для такого дела, вывели Ветерка, держа с двух сторон за концы длинной верёвки, привязанной к уздечке. Конь храпел, садился на задние ноги, дико косил глазами.

Митька подошёл к коню, отстегнул верёвку. Захватив левой рукой повод, он птицей взлетел на спину Ветерка.

Лошадь вздрогнула, стала пятиться назад. Митька наклонился и правой рукой ласково потрепал её по шее. Ногами тихо сжал бока.

— Ветерок! — уговаривал он. — Стой! Стой!

Но конь плясал на одном месте, потом метнулся в противоположный конец огорода.

Казаки перекрестились.

А цыган вытянул шею и весь напрягся, готовый в любую секунду прийти на помощь Митьке. Но Митька заставил Ветерка повернуть назад. Конь метался, горячился, однако не сбрасывал седока: видно, почуял ди–карь верные руки и крепкого всадника. Бока у коня вспотели, вокруг шенкелей сбилась желтоватая пена.

Ага, укатали сивку крутые горки! По пашне скакать — это тебе не в степи по твёрдой целине!

— Хорош! Эх и хорош конь!

— Здорово, Митро, могешь обучать! Не казак, а, ей-богу, настоящий цыган!

Митька спрыгнул с коня, стал водить его. Он и сам тяжело дышал, чувствуя, как тонкими струйками стекает пот по спине.

Бабам не полагалось смотреть, как обучают лошадь, но Нюра в щёлку между досок видела, как Митька вскочил на круп лошади. А дальше смотреть не могла. Отпрянула от забора, пошла к крыльцу.

Свекровь, наблюдавшая за Нюрой, обрадовалась, увидев побледневшее лицо невестки: «Жалеет, значит, любит! Аж с лица сдалась!»

Через несколько дней молодым казакам нужно было уже отправляться на турецкий фронт.

Отец крикнул Митьку в горницу. Тут же, под образами, чем‑то расстроенный, встрёпанный, как кочет после драки, сидел дед.

— Ты вот что, Митрий! — сухо произнёс отец, пряча взгляд. — Сам понимаешь: на войну идти — не к тёще на блины. Так, может, обождать? Думается мне, што, ежели отвезти десяток овечек его преосвященству, он замолвит за тебя словечко где следует. А святое слово— много весит.

Но тут дед что есть силы ударил кулаком по столу:

— Иль не казак мой внук, што за рясой от войны ховаться станет! Иль он труса приучен праздновать! — И Для большей убедительности своих слов дед ещё и палкой стукнул об пол.

— Погодите, батя! Нехай Митрий сам решает….

— А тут и решать нечего, — отрезал Митька. — Как я есть казак, то положено мне не ховаться, а воевать…

— Верно, внучек! — обрадовался дед.

Прощаясь с женой, Митька побледневшими губами чуть слышно проговорил:

— Сына родишь или дочку — мне всё равно. Только сумей сберечь до моего возвращения. А, не дай бог, что случится со мной — выведи в люди. Выйдешь замуж — не приучай чужого мужика называть папашей.

— Хоть сын, хоть дочь — все наше, — быстро согласилась Нюра. — А о смерти рано думать. Буду ждать… — дрогнувшим голосом закончила она.

И вспомнила: такое же обещание дала Архипу. И ещё о том подумала, что за два года жизни Митрий ни разу не попрекнул её, а ведь знал о её любви к батраку. Знал, чего греха таить…

Мобилизовали и старшие годы запаса. На кавказский фронт ушёл и батрак Петро Шелухин. Сократили Заводновы отару, перепродав Шкурниковым добрую половину овец. Пришлось Тарасу самому взяться за герлыгу, поднаняв мальчишку–подпаска.

С фронта все чаще и чаще стали приходить известия о раненых и убитых, геройски павших в бою «за веру, царя и отечество». Со страхом сообщали друг другу знакомые и соседи, что немец наседает, что нашим солдатам ружей и патронов не хватает. Вот тебе и шапками забросали. У многих опускались руки. Да и хозяйствовать было некому: не было в станице такого двора, чтобы не ушёл на войну сын, отец или внук. А в бедняцких хозяйствах ещё беда: строевой конь да казачья справа под корень подрубили многие семьи.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

По воскресеньям после обедни у почты собирались люди. С пачкой писем выходил на крыльцо почтовый начальник, выкликивал фамилии, раздавал весточки с войны.

Однажды начальник вместе с письмами вынес пачку листовок. Он взмахнул одним листком, крикнул:

— Господа станичники! Бабы! Послушайте о чуде — явлении богородицы над фронтом.

Толпа затихла. Все взгляды устремились на почтового начальника. А тот показал картинку. На ней — богородица в облаках протянула руку на запад, а под картинкой крупными буквами напечатано: «Бить супостата до конца».

Кто‑то тяжко вздохнул. Кто‑то вскрикнул. А Гашка Ковалева во весь голос завыла:

— Да родимый ты мой Миколушка! Да не вернуться тебе, видно, с чужой, дальней сторонушки во веки веков!..

Заголосила и Малашка Рыженкова:

— Видно, ждать нам, бедным головушкам, скорой погибели своей! Да на кого же вы нас спокинули!

Стараясь перекричать причитающих баб, начальник объяснил:

— Бабы! Сполоумели, что ли? Ведь знамение‑то к победе! Вот послушайте, что дальше написано: «Там ждёт тебя победа!»

Но его никто не слушал. Листовки разобрали по рукам и, опустив головы, разошлись.

С того дня перестали петь в станице девки по вечерам: всякое небесное знамение не к добру.

Так и говорили: появилась комета с хвостом — жди войну аль сушь и голод. Пролетел змей огненный — тоже не к добру. А теперь сама богородица появилась на небеси — что‑то ещё будет!

Как‑то в станицу приехала монашка собирать подаяние на женский монастырь.

— Это за грехи нас господь карает! — провозгласила громовым завывающим голосом монашка. — Мало жертвуете господу богу! Вот он и наказует!

Столпившиеся вокруг неё бабы завздыхали и заплакали, ссыпая в объёмистые мешки ведёрки пшеницы.

Но старик Рыженков, возле двора которого остановился монастырский фургон, рассердился:

— А ты што же, матушка, думаешь, бога можно подкупить лишней мерой пшеницы для ваших монастырских закромов? А явление это человек нарисовал. Может, этого явления и не было.

Матюха Рыженков тосковал по сыну, от которого с первых дней отъезда не было известий. Он исхудал, по ночам тоскливо глядел на божницу, просил у бога милости, но не получал её.

— Кощунство, кощунство, вот что слышат мои уши! — воскликнула монахиня, торопливо залезая в фургон.

— Ишь ты, змея подколодная, а ещё монашка! — крикнула Гашка Ковалева вслед фургону. — Человек с горя сказал, а она злобой дыхнула: кощунство! Тоже мне трепохвостка несчастная!

Гашка тоже разозлилась на толстую святошу, сулившую только наказания божьи.

После того как Ковалевы на второй год войны похоронили своего 85–летнего деда Лексаху, у них и дня не проходило без раздоров. Кончилось тем, что Микола отделился от Костюшки. Гашка ликовала.

Но через несколько месяцев Миколу мобилизовали, отправили на фронт, и все хозяйство легло на плечи Гашки. О Миколе со дня отправки не было никакого известия. Одни говорили, что поезд, в котором ехал он, разбился, другие утверждали, что отряд, где он был, полностью угодил в плен.

Вскоре в Ново-Гроицкую пригнали пленных австрийцев. Встретили их недружелюбно. А когда выяснилось, что австрийцев распределят по домам, где они за содержание будут работать, в станичное правление нахлынула целая толпа богатеев. Каждому из них хотелось побольше заграбастать даровых работников: земли‑то у богачей стало больше, чем прежде, так как они арендовали землю за ископщину[9] у безлошадных.