Поэтический язык Иосифа Бродского - Людмила Владимировна Зубова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вместе с тем слово окраина соотносимо с цветаевскими словами краем новым, с незастроеннейшей из окраин, а эта местность мне знакома – с новым местом. О слове местность стоит сказать особо. У Цветаевой в «Поэме конца» читаем:
Но выпит, но изведен.
(Орлом, озирая местность:)
Помилуйте, это – дом?
– Дом в сердце моем. – Словесность
(Цветаева, 1994: 35).
Рифма местность – словесность встречается у Бродского часто, например:
сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь – словесность
(«Пьяцца Маттеи». 1981. III: 212);
но ради речи родной, словесности
‹…›
нынче стою в незнакомой местности
(«1972 год». 1972. III: 18).
Это говорит об устойчивой связи понятий.
Что касается слов Вместо мозга – запятая, то здесь помимо зрительного образа, помимо представления о малости, кроме проекции на этот фрагмент главной идеи Бродского о воплощении человека в знаке есть еще очень важный для него смысл, проясняемый прозаическими текстами о Цветаевой[95] и о Достоевском – о роли придаточных предложений в формировании мысли на русском языке. В таком случае метафора «мозг – запятая»[96] связана не только с графикой, но и со структурой речемыслительной деятельности.
Среди многочисленных травестированных цитат и аллюзий «Представления» можно узнать и цветаевские, хотя каждая из них имеет еще несколько смыслов и отсылок, которые здесь не приводятся. Как и во многих других цитатах-перифразах, у Бродского заметно устранение пафоса, принадлежащего источнику. Каждое из этих совпадений можно было бы считать случайным, если бы их не было так много:
Такое снижающее травестирование, соответствующее одному из центральных образов Бродского – образу испорченного зеркала[97], – тоже одно из проявлений усугубленной трагедии языка. Трагедия следует из реальной ситуации, в которой оказались отправители и адресаты этих сообщений, то есть ситуации, отличающей смерть родителей Бродского от смерти Рильке. Коммуникация Цветаева → Рильке продолжается в той форме, в которой она осуществлялась при жизни: Цветаева пишет письмо (– Весточку, привычным шифром!). Бродский же, который звонил отцу с матерью по телефону, слышит «комариный ровный зуммер», то есть сигнал несостоявшейся коммуникации. В тексте «Представления» нет прямого обращения к адресату, напомним, что обращается Бродский к председателям, оказываясь подследственным на допросе. В «Представлении» нет местоимения «я», автор не выделен из массы и на ее языке говорит. Поэтому там, где голос Цветаевой поднимается к свету, голос Бродского, вторящий Цветаевой, проваливается во мрак. Отношение между словами-образами Цветаевой и Бродского пропорционально отношению между высью и вышкой.
Здесь есть еще одно важное обстоятельство. Стоит подумать о том, какую трагедию имеет в виду Бродский, говоря о Цветаевой: «Голос, звучащий в цветаевских стихах, убеждает нас, что трагедия совершается в самом языке» (Бродский, 1999:91). Судя по эссе, имеется в виду, что трагичен уход поэта, появляющаяся пустота, это трагедия будущего невоплощения явлений в слове. Но похоже, что в «Представлении» показана худшая трагедия.
Во-первых, воплощенным оказывается искаженный образ сущности – возможно, как возмездие за ложь или заблуждение автора (перифразы типа достающий из штанин).
Во-вторых, то, что воплощено, разрушается. Неадекватность языкового опыта экзистенциальному в «Представлении» оказывается вовсе не духовным прозрением, превосходящим языковые возможности, а тем, что ущербный экзистенциальный опыт приспосабливает язык к своему убожеству и язык распадается. В диалогах и полилогах «Представления» резко выражены неадекватность реакций:
скажешь «пли!» – ответят «бля!»
(III: 297);
И младенец в колыбели,
слыша «баюшки-баю»,
отвечает: «мать твою!»
(III: 299),
губительная для языка экспансия речевых стереотипов:
«Жизнь – она как лотерея»
(III: 296);
«Что за шум, а драки нету»?
(III: 296);
забвение смысла слов:
«Кто такой Савонарола?»
«Вероятно, сокращенье»[98]
(III: 296);
структура речи как замкнутого круга:
«У попа была собака»
(III: 297).
Бродский как будто развивает тезис Цветаевой Не обольщусь и языком / Родным, его призывом млечным (эти строки он цитирует в эссе о «Новогоднем»). «Представлением» Бродский опять объясняет, почему он не хотел писать о родителях по-русски. Объяснение в «Полутора комнатах» касалось преимущественно внешних обстоятельств, препятствующих продлению бытия на русском языке. Во всяком случае, речь шла о государственных чиновниках[99]. Теперь, в «Представлении», Бродский говорит о внутренних, сущностных препятствиях. Но все же и не писать по-русски он не может. Преодолеть эти препятствия, отождествляясь с тем языком, который есть, – задача труднее цветаевской. Поэтому, возможно, появляется такая мрачная метафора, как Взвиться соколом под купол! У Цветаевой орловские рысаки уподобляются орлам. Слово орлы, пройдя в массовом сознании обработку песней со словами Взвейтесь, соколы, орлами, обессмысливается, разница между орлами и соколами перестает восприниматься. В «Представлении» сокол, взвиваясь, упирается в купол. Не исключено, что слова Взвиться соколом под купол!, пародируя песенный оптимизм, являются и репликой на цветаевский инвариант вознесения. Эта связь тем более вероятна, что строка продолжается словами Сократиться в аскарида!, а это явная отсылка к стихотворению Мандельштама «Ламарк».[100] Может быть, усугубление трагедии языка состоит в том, что экзистенциальный опыт готов стать адекватным языковому.
Конечно, говоря о «Представлении», очень трудно ограничиться рамками цветаевской темы. Литературное многоголосие этого стихотворения требует внимательного обращения и к ранним текстам Бродского с истоками «Представления», и к «Поэме без героя» Ахматовой, и к «Двенадцати» Блока (блоковский подтекст раньше других отметили исследователи – Кэмпбелл, 1996; Скобелев, 1997), и к стихам Пушкина, Мандельштама, Хлебникова, Маяковского, Сосноры, Евтушенко, к поэме Твардовского «Теркин на том свете», к прозе Гоголя, Толстого. Часто в пределах строки и даже слова переплетены самые разные аллюзии. В «Представлении» идет своеобразный «межвременной семинар» на темы о смысле жизни и философии языка. При всем этом Цветаева для Бродского – главный авторитет.
Бродский часто говорил, что для большого поэта точкой отсчета становится конец, предел творчества его предшественников и современников. Эта мысль может стать ключом к пониманию философии и поэтики самого Бродского, особенно в его отношении к Цветаевой. Мировоззрение Цветаевой во многом стало точкой отсчета для Бродского, отправным пунктом для дальнейшего движения. Ср. высказывание Е. Г. Эткинда:
Иосиф Бродский еще свободнее, чем даже стихийная Цветаева: многие иллюзии, которые ею владели, теперь невозможны (Эткинд, 1980: 41).
Послесловие к статье
Реакцией на публикацию этой статьи в журнале «Звезда» стала реплика С. Максудова и Н. Покровской с категорическим неприятием сравнения «Представления» Бродского с «Новогодним» Цветаевой:
Автор статьи исходит из слов Цветаевой, что для нее смерть Рильке была ударом по детству, и добавляет: «в ситуации Цветаевой ‘удар по детству’ означает удар по немецкому языку, усвоенному в детстве». Соответственно, по мнению Зубовой, ключом к ‘Представлению’ является смерть родителей, а «для Бродского смерть родителей – удар по родному языку». Эти глубокомысленные рассуждения писаны вилами по воде, но необходимость их рассмотрения полностью отпадает после того, как автор начинает доказывать близость стихотворений Цветаевой и Бродского цитатами. ‹…› Предложенные сопоставления поразительны. Профессор, специалист по лингвистической поэтике, указывает на совпадение нескольких общераспространенных слов, а то и букв, полностью игнорируя стилистику, контекст, а то и здравый смысл. Трагическое обращение Цветаевой к Рильке «С новым местом» и список советских учреждений, иронически названный Бродским «эта местность», – то же самое. Вошел к Цветаевой «любимый человек – Ты» с большой буквы и вышел у Бродского жалкий, ничтожный «представитель населенья» – полное совпадение!
