Поэтический язык Иосифа Бродского - Людмила Владимировна Зубова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полухина, 2002 – Полухина В. «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» // Как работает стихотворение Бродского. Ред. – сост. Л. В. Лосев, В. П. Полухина. М.: Новое литературное обозрение», 2002. С. 133–158.
Проффер, 1986 – Проффер, Карл «Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского «Горбунов и Горчаков» // Поэтика Бродского. Tenafly: Эрмитаж, 1986. С. 132–140.
Ранчин, 2001 – Ранчин А. М. На пиру Мнемозины: интертексты Иосифа Бродского. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 464 с.
Седакова, 1983 – Седакова О. А. Метафорическая лексика погребального обряда: Материалы к словарю // Славянское и балканское языкознание. Проблемы лексикологии. Отв. ред. Л. Н. Смирнов М.: Наука, 1983. С. 204–220.
Служевская, 2000 – Служевская И. Поздний Бродский: путешествие в кругу идей // Иосиф Бродский и мир: метафизика, античность, современность. Ред. И. А. Муравьева. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2000. С. 9–35.
Стрижевская, 1997 – Стрижевская Н. Письмена перспективы. М.: Грааль, 1997. 376 с.
Сумцов, 1996 – Сумцов Н. Ф. Хлеб в обрядах и песнях // Сумцов Н. Ф. Символика славянских обрядов: Избранные труды. М.: Восточная литература, РАН, 1996. С. 158–248.
Тименчик, 2000 – Тименчик Р. Приглашение на танго: поцелуй огня // Новое литературное обозрение. М., 2000. С. 181–186.
Топоров, 1997 – Топоров В. Н. Μουσαι ‘музы’: соображения об имени и предыстории образа (к оценке фракийского вклада) // Из работ московского семиотического круга. Сост. Т. М. Николаева. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 257–299.
Эткинд, 1980 – Эткинд Е. Г. «Взять нотой выше, идеей выше…» // Часть речи. Альманах литературы и искусства. 1. Нью-Йорк: Серебряный век, 1980. С. 37–41.
Цветаева в прозе и поэзии Бродского
(«Новогоднее» Цветаевой, «Об одном стихотворении» и «Представление» Бродского)[70]
Сколько раз на школьном табурете…
М. Цветаева. «Новогоднее».
Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею
И. Бродский. «Полторы комнаты».
Цветаевский подтекст стихотворения Бродского «Представление» (1986 г.) не очевиден, но весьма важен для понимания этого произведения. Ускорение мысли в стихотворной строке, о котором говорилось в нобелевской речи Бродского, ощутимо отрывает поэта от читателя, поэтому за разъяснением смысла стихов полезно обратиться к прозе автора, в которой он формулирует свои взгляды на сущность поэзии. Основание для толкования и комментария «Представления» с учетом цветаевского подтекста можно найти в эссе Бродского «Об одном стихотворении» – 1980 г. (Бродский, 1999: 142–187) и в объекте этого эссе – стихотворении Цветаевой «Новогоднее» (Цветаева, 1994: 132–136).
Обращение к прозе Бродского о Цветаевой вызвано особым местом, которое Цветаева заняла в его сознании:
Благодаря Цветаевой изменилось не только мое представление о поэзии – изменился весь мой взгляд на мир, а это ведь и есть самое главное, да? С Цветаевой я чувствую особое родство: мне очень близка ее поэтика, ее стихотворная техника ‹…› Цветаева – единственный поэт, с которым я заранее отказался соперничать («Искусство поэзии». Интервью Свену Биркертсу – Бродский, 2000-б: 91).
Но о соперничестве есть и другие мнения:
Цветаева интересовала Бродского скорее не как наставница, а как соперница (Крепс, 1984: 25);
Это только кажется Бродскому, что он не вступил в соревнование с Цветаевой. Кажется из любви к ней. На самом деле ее-то он как раз и «победил» (Ушакова 1997: 103).
По-видимому, именно в тех случаях, когда Бродский говорит о безусловном превосходстве, непревзойденности Цветаевой в чем-либо, и можно искать импульс Бродского к соперничеству, а точнее, к попытке пойти дальше. Такую точку опоры для движения в направлении, заданном Цветаевой, находим в высказывании:
Взглянуть же на себя глазами странствующей в пространстве души мертвого Рильке, и при этом увидеть не себя, но – покинутый им – мир, – для этого требуется душевная оптика, об обладании которой кем-либо мы не имеем сведений (Бродский, 1999: 156).
Бродский в «Представлении» взялся за аналогичную задачу, возможно, имея в виду и цветаевское
Жизнь и смерть произношу с усмешкой
‹…›
Жизнь и смерть произношу со сноской.
«Представление» изобилует и усмешками, и сносками – как в цветаевском смысле уточнениями, так и в смысле Бродского аллюзиями.
Трудность понимания «Представления» состоит не только во множестве намеков разной степени зашифрованности и в разных возможностях толкования гротескных образов[71], но и прежде всего в том, что тональность стихотворения, заставляющая думать о жанре, явно обманна:
…это вообще были какие-то частушки (Шварц, 1997: 207);
…там в чистом виде стилизация, соединенная с примитивом (Уфлянд, 1997: 143);
Так бывает – какие-то боковые ветви-недомерки вдруг идут в рост, словно бы отвечая потребностям времени в ерничестве, в хохмачестве, в капустнике, в балагане (Соловьев, 1992: 173).
Нечаянным провалом в глубину текста можно считать цитату из погромной статьи в газете «Единство»:
Разговорную речь «простого народа» он [Бродский. – Л. З.] насыщает следующими оборотами: волки воют: «Ё-мое…» (Кормилов 1990: 4).
Основным ключом к пониманию «Представления», несомненно, являются две последние строки:
Это – время тихой сапой
убивает маму с папой[72]
(III: 301).
Как пишет М. Липовецкий,
…искрометная постмодернистская буффонада Иосифа Бродского Представление (1986) завершается, по сути, тем, что весь веселый карнавал культуры оказывается нарядным оформлением, а вернее, незаметно-неуклонным расширением воронки небытия, затягивающей все без следа и без всякой надежды на спасение (Липовецкий, 1997: 22).
Впрочем, как я надеюсь показать, ничего искрометного, веселого и нарядного в этом тексте нет – не только финал, но и каждая строка в нем – о смерти, хотя тональностью они действительно похожи на буффонаду. Кстати, семиотический смысл ряженых – обозначать мертвецов, назначение шута – говорить о серьезном. Но исходный смысл забывается, и со временем появляется необходимость в иных мотивациях «неподходящего тона», например в психологической. И это не подмена, а сохранение сущности в новых условиях и в новых формах.
В XXI веке появилось несколько работ, авторы которых рассматривают «Представление» как изображение трагедии, например Плеханова, 2012; Ли, 2004.
Очевидно, что «Представление» рождено беспредельным отчаянием, ужас социальной катастрофы, подавленный иронией, не может найти иного выражения, кроме лирического самоотчуждения, когда вновь и вновь переживается смерть матери и отца ‹…›. Такова универсальная концепция истории, и общей, и личной: безвозвратная потеря, тотальное наступление смерти, необратимое крушение того, что строилось усилиями любви, волей Пушкина, Толстого, родителей (Плеханова, 2012[73]: 261).
Бродский, завершая постмодернистскую буффонаду, в конечном итоге, рисует картину «настоящей трагедии» – трагедии человека перед лицом смерти, абсолютной власти времени (Ли, 2004: 108).
Бродский начинает эссе «Об одном стихотворении» с характеристики жанра (элегии) «на смерть» и далее показывает, как глубокий трагизм стихотворения Цветаевой усиливается контрастной интонацией:
Цветаева все время как бы борется с заведомой авторитетностью поэтической речи, все время старается освободить свой стих от котурнов (Бродский, 1999: 155);
…экстатичности ‹…› противопоставляется буквализм прямой речи (Бродский, 1999: 158);
…сдвиг к вульгарности, почти базарной ‹…›. Данный сдвиг – назовем его сдвигом вниз – продиктован уже не просто стремлением скрыть свои чувства, но унизить себя – и унижением от оных чувств защититься (Бродский, 1999: 159).
Другим ключом к «Представлению» можно считать слова о том, что для Цветаевой смерть Рильке «оказывается косвенным ударом – через всю жизнь – по детству»[74]. Смерть родителей – не косвенный, а прямой удар по детству. В ситуации Цветаевой «удар по детству» означает удар по немецкому языку, усвоенному в детстве. Для Бродского смерть родителей – удар по родному языку. Цветаева затрагивает тему России в связи с тем, что Рильке в молодости бывал там и читал по-русски. Родители Бродского провели в России всю жизнь и тот свет на этом не только видели, но и жили внутри него, да к тому же во время террора. Следовательно, во всех отношениях тяжесть ситуации, о которой идет речь в «Представлении», значительно усилена.
В эссе Бродский подчеркивает, насколько важна адресованность стихов на смерть поэта. У «Представления» другой адрес, но стихи на смерть мамы с папой соперничают в своей глобальности со стихами этого жанра. Задача Бродского формулируется строками Данте (в переводе М. Лозинского):
Ведь вовсе не из легких предприятий
Представить[75] образ мирового дна.
Тут не отделаешься мамой-тятей
