Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Жак любит что-нибудь более саркастическое, он читает Сандрара. Альберта без ума от Арагона, а Венсан декламирует с изяществом, которое меня восхищает, китайских поэтов в переводе Клоделя. Полина заявляет:

— Самые прекрасные стихи на свете — это «Спящий Вооз» Гюго и «Копченая селедка» Кро (выбор нелепый, но типичный для Полины).

— Удивительно, как при том воспитании, которое ты даешь своим детям, они умудряются быть такими неграмотными, — недоумевает Жанна.

Действительно, Альберта, которая в свои одиннадцать лет способна очень верно истолковать какую-нибудь туманную строчку Малларме, запросто пишет «телефон» через «и». А Венсан, неистощимый на изысканные каламбуры, пишет как курица лапой и не признает согласований. А все дело в том, что когда Альберта толкует Малларме, точно кроссворд разгадывает, меня это тоже забавляет, но мне не приходит в голову посадить ее за диктанты, которые ей совершенно необходимы. И распевая баллады, споря о кинофильмах, восхищаясь рисунками моих детей, их самоделками, я часто забываю проверить их дневники и заглянуть к ним в тетрадки…

Отсюда смутные угрызения совести. «Воспитание, которое ты даешь своим детям!» Жанна, видимо, считает, что все это — Малларме и гитара, беспорядок и катехизис, домашний зверинец и поэзия — часть продуманного плана, который она не одобряет, но в котором уважает целенаправленность и волю. Увы! Разве я даю воспитание своим детям? А пора бы, кажется, об этом подумать.

Однажды какая-то дама сказала в моем присутствии:

— Воспитанного ребенка видно по обуви.

Я покраснела.

Сага о Даниэле

Когда родился Даниэль, мне было восемнадцать. Я купила кучу всяких великолепных вещей: складную ванночку, подогреватель для бутылочек с термостатом, стерилизатор. Пользоваться ими я так и не научилась. Ванночка еще куда ни шло, но стерилизатор! Даниэль, впрочем, и без этого чувствовал себя неплохо. Иногда я брала его с собой в кафе, на него смотрели с удивлением: тогда это еще было не принято. Он был дитя-предтеча, дитя-хиппи, пришедший до срока. Пока я танцевала, он спал в вестибюле, у вешалки, среди пальто. Мы друг в друге души не чаяли, хотя не переставали удивляться, какой же нечаянный случай свел нас вместе.

В пять лет в нем пробудился ранний инстинкт покровителя, что он продемонстрировал, завопив как-то в метро пронзительным голосом:

— Пропустите мою маму!

В восемь лет, если он знал, что вечером я приду слишком поздно, то сам шел в магазин за покупками и сам готовил себе обед. Он просто поражал меня. В девять лет у нас было несколько конфликтов. Он отказался ходить в школу, мыться и есть рыбу. Однажды я окунула его в ванну прямо в одежде; в другой раз Жак отнес его в школу, взвалив себе на спину — Даниэль вопил всю дорогу. Эти педагогические эксперименты не увенчались успехом. Впрочем, вскоре он сам исправился. Мы решили больше не вмешиваться.

Десяти лет, в лицее, он в сочинении на тему «Прекрасное воспоминание» написал в простоте душевной: «Самое прекрасное воспоминание в моей жизни — это свадьба моих родителей».

В пятнадцать у него был период поп-музыки. Мы коллекционировали пластинки на 45 оборотов. В шестнадцать в нем вспыхнул живой интерес к прекрасному полу. Незнакомые мне молодые особы, даже имени которых я не знала, в широких, замусоленных плащах проскальзывали в его комнату, точно шпионы из «черной серии».

Потом он играл на кларнете. Несколько раз напился.

В семнадцать он стал буддистом.

Играл на тубе. Отрастил волосы.

В восемнадцать сдал экзамены на бакалавра. Незадолго до этого начался период побрякушек: он был увешан ими с ног до головы, словно индусский принц или статист из кино — на каждом пальце по кольцу. Я наблюдала молча, изумленная и заинтересованная — словно за ростом диковинного растения или за метаморфозой гусеницы.

Побрякушки исчезли. Появился саксофон, за ним гитара. Потом он пустился путешествовать, отмахал 4000 км автостопом, пожил среди местных племен в Мавритании, видел слона на воле, трясся, задыхаясь от пыли, на крыше вагона. И убедился, что Дакар как две капли воды похож на Кнокке-ле-Зут (Бельгия).

Он вернулся босой — его обувь расплавилась под солнцем пустыни, — но приобрел огромный авторитет у брата и сестер. Он сбрил волосы и занялся экономикой. Вот вам сага о Даниэле.

Во всем этом — где воспитание? Если Даниэль, который в этом году станет совершеннолетним, хороший сын, красивый юноша и все, как говорится, при нем: и чувство юмора, и серьезность, и фантазия, и здравый смысл, — есть ли тут моя заслуга? Ни малейшей, за исключением разве что пустяка, совсем пустяка, за исключением единственного, в чем я никогда ему не отказывала и что, говорю я себе порой не без гордости, и в самом деле было для него очень важно, — доверия.

Однако это вовсе не означает, что все проблемы решены. Даниэль только что купил обезьяну.

В поезде

Я везу Венсана из Безансона, где он провел полгода в санатории.

Попутчица (вдова, почтовая служащая) рассказывает мне, как тяжело ей было воспитать детей. Особенно сына, учителя, которому только что пришлось жениться «несколько поспешно» на совсем юной девушке из Марселя.

— Их дочка, мадам, их крошка Сильвия — я в ней души не чаю, — можно сказать, единственное, что у них есть в доме. Я-то была по табачной линии, и с отцом и с мужем (до меня не сразу доходит, что речь идет о владельцах табачной лавки; сначала я подумала, что это какой-то жаргон, понятный лишь посвященным), — но читать всегда любила и хотела, чтобы дети получили образование, я их всячески в этом поощряла. И что ж вы думаете, образование образованием, а живется им все равно непросто. Конечно, тяжело всем жертвовать для детей, но еще тяжелее, когда начинаешь сомневаться, стоило ли жертвовать вообще. Ох уж эти дети!

Вот я — дочь и жена табачников, а хотите верьте, хотите нет, никогда не курила. Муж умер в сороковом, мне было тогда двадцать девять. Осталась одна. То есть, конечно, с детьми, их у меня двое, я трудилась вместе с ними, помогала им готовиться к экзаменам и все твердила себе: бедняжка, ты готовишь себе одинокую старость. Теперь судите сами, разве я была не права: дочь в Париже, сын в Лионе, а я в Безансоне. И что же (задорный взгляд), — я начала курить.

Все одна да одна. В моем возрасте замуж я уже не выйду: мужчины, к ним надо приноравливаться, куда уж мне, у меня в мои пятьдесят семь свой норов. Я стала работать на почте. Письма, они те же мысли, они живые.

Она так мило взмахивает руками, словно письма — птичья стая, порхающая вокруг ее головы. Говорит она неплохо, эта дама. А что читает? Смотрю: «Мемуары» кардинала де Реца.

— Ваш малыш возвращается из санатория? Надеюсь, он поправился. Ну конечно, иначе бы его не отпустили.

Малыши

У Долорес есть Хуанито, она его обожает, но он страшно действует ей на нервы. Она отсылает его к родителям, потом забирает, снова отсылает. У Кончиты — Маноло, которого она держит впроголодь, на воде и сухом печенье; он заболевает, его помещают в больницу, он возвращается, снова болеет и снова оказывается в больнице. У Аниты — трехмесячная Сара, она отсылает ее в Испанию с малознакомой испанкой, та соглашается присматривать за девочкой, соблазнившись обещанным вознаграждением. Хуанито — бойкий мальчик, Маноло — умненький и ласковый, Сара — прелестная крошка. Все трое красивы. Загубленное детство. Принято во всем обвинять матерей. Однако Долорес, когда приехала в Париж, была доверчива и неопытна, любовник, с которым она прожила пять лет, бросил ее с грудным младенцем на руках.

— С тех пор, — говорит она с горечью, — мой живот на замке.

Кончита, которая не умеет ни читать, ни считать, гордо заявляет:

— В моей семье никто читать не умеет. — И не хочет расстаться с Маноло, которого морит голодом.

Анита отдала все свои сбережения метрдотелю из Нейи (для прислуги, живущей в V округе, пусть даже она недурна собой, это что-то вроде сказочного принца), и он, «игрок», спустил все до сантима. Их истории словно сошли со страниц комиксов. И они не отчаиваются, возможно, надеясь, что похожим будет и финал. Любовник Долорес, раскаявшись, попросит ее руки и осыплет золотом с головы до ног. Кончита получит наследство и оденет в шелка своего Маноло (которого, боюсь, все равно будет кормить в лучшем случае сухим печеньем). Анита, обливаясь слезами радости, вернет себе свою Сару, потому что найдет для нее богатого и могущественного отца, сведя его с ума на танцах своей мини-юбкой.

Мечтают они по канонам комиксов. Все трое видят себя образцовыми матерями и в то же время богатыми, любимыми, увешанными драгоценностями, в роскошных машинах, с виллами на Лазурном Берегу. Их мечты о счастливом материнстве так же несбыточны, как и мечты о роскоши. Бегая по танцулькам, Ло забывает отослать деньги для Хуанито, Кончита оставляет одного трехлетнего Маноло, а у него чуть ли не чахотка, Анита вообще забывает, что у нее есть Сара.