Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Мадам Жозетт. Кто, я? Я правых убеждений, как и вся моя семья. Но я привыкла шевелить мозгами.

Это правда. Одиночество и привычка размышлять отметили мадам Жозетт печатью ярко выраженной оригинальности: возможно, ей было не так уж много дано от природы, но зато ее развитию ничто не мешало, и она даже не отдает себе отчета в том, какой глубокий в ней произошел переворот. Уверенность, что она придерживается «правых» убеждений, и старенький бретонский сундучок — вот и все семейное наследие, которое она благоговейно хранит, не слишком задумываясь над тем, что оно собой представляет. Мадам Жозетт — замечательная иллюстрация к прекрасным страницам Симоны Вейль[3] о внимании. У нее только и есть что эта способность, позволяющая ей жить богатой внутренней жизнью. И ничего другого ей не надо.

— Рабочие, — говорит она, — опять требуют увеличения отпусков! Отпусков, подумать только. Да зачем они нужны, эти отпуска, когда у тебя есть работа, которая тебе нравится, и еще остается время подумать? Вся беда в том, что у них нет ни того, ни другого, вот они и не знают, чего им требовать. Вот видите, все нужно менять.

Иногда мадам Жозетт немножко меня пугает.

Букет цветов

Жак и Даниэль имеют обыкновение очень решительно высказывать свои политические убеждения. Жак, который придерживается в целом довольно умеренных воззрений, отстаивает их с чисто каталонской страстью; Даниэль утверждает свои экстремистские взгляды с нордической сдержанностью. Незавидна судьба их собеседника: взятый в клещи, он тут же теряется, приходит в смятение, голова у него идет кругом, и не дай бог, если у него есть хоть какие-то собственные убеждения, — на него с двух сторон обрушиваются пылкие призывы и холодные обвинения, и ему ничего не остается, как отказаться от борьбы или примириться с необходимостью провести этот вечер не лучшим образом. Тщетно я стараюсь остудить их пыл.

— Если нам не дают поговорить о том, что нас интересует, зачем вообще собираться?

Действительно, зачем?

Я пригласила на воскресный обед свою приятельницу, которую на какое-то время совсем потеряла из виду, — женщину хорошенькую и милую, но она в простоте душевной имела неосторожность заметить, что не интересуется политикой. У Жака тут же загораются глаза, лицо Даниэля каменеет. Сейчас они пойдут на приступ. Напрасно я пытаюсь перевести разговор на другую тему. Слишком поздно. Тем более что гостья, увлекаемая течением ни к чему не обязывающей салонной болтовни, не видит протянутой соломинки и продолжает демонстрировать высокомерное презрение к грубым политическим страстям. Жак открывает военные действия в ключе умеренного вибрато. В голосе Даниэля прорываются тяжелые басовые ноты. Поначалу они выступают единым фронтом, но уже через десять минут сцепляются напрямую, перекидывая друг другу оглушенную гостью. Страсти накаляются. Жак грозно тычет перстом, Даниэль покровительственно кладет руку на плечо гостьи. Это настоящее судебное разбирательство, где роль прокурора поочередно переходит от одного к другому, при том что противоположная сторона немедленно берет на себя роль адвоката. Гостья, которую защищают, смешивают с грязью, обвиняют неизвестно в чем, оправдывают в силу смягчающих обстоятельств, о которых она слыхом не слыхивала, сама, однако, не может вставить ни слова, а тем более притронуться к кускусу,[4] который лежит перед ней на тарелке и безнадежно остывает. В отчаянии я пытаюсь с помощью Андре, моей стародавней подруги, которая давно привыкла к этим безобразиям и относится к ним философски, предпринять отвлекающий маневр. Я кричу во все горло:

— Андре, ты смотрела «Однажды на Диком Западе»?[5]

— Да! — вопит она в ответ, — там есть замечательная сцена…

На мгновение гостья стряхивает с себя завораживающую власть двух дуэлянтов, продолжающих свой поединок.

— Мне так понравился этот фильм, — говорит она.

Сидящий на другом конце стола Бобби, артист балета, влюбленный в гармонию, разгадав мои намерения, спешит на помощь:

— Это ведь американский фильм?

— Да, я видела его в Нью-Йорке, — отвечает гостья.

Даниэль тут же вцепляется в нее мертвой хваткой:

— Надо думать, вы оказались там не случайно?

Жаку:

— Она считает, что Америка…

— Нет, она этого не считает! — яростно обрывает его Жак.

Вот это битва, великолепное самообладание с одной стороны и безудержный задор — с другой: я не устаю любоваться сыном и мужем, с каким азартом они наскакивают друг на друга, какое трогательное единодушие вдруг демонстрируют, словно договорившись о перемирии, с каким пылом вновь бросаются в бой. Гостья понадобилась им как предлог, как мячик, без которого ракетки лежат без дела, а жару в их спор, кстати сказать, чисто формальный, поддает их отменное физическое и душевное здоровье. «Пусть даже мы одного мнения, поговорить-то мы можем, ведь так?»

— Может, тебе положить еще баранины? Овощей?

Куда там. Аппетит у нее пропал. И немудрено.

— Вот из таких людей рождаются самые настоящие изменники…

— Ошибаешься — скрытые фашисты, и это тем более опасно, что они сами о том не подозревают.

— И все-таки можно допустить… — надрывается Жак.

— Если мы начнем что-то допускать, нам придется допустить все, — степенно заявляет Даниэль, этот подрастающий Фукье-Тенвиль.[6]

Я вкладываю в свой крик всю силу отчаяния:

— А «Свинарник»?[7] Ты видела «Свинарник», Андре?

Увы! Андре тоже захвачена воинственным пылом, но не может его выплеснуть, так как Жак с Даниэлем не дают ей такой возможности, и поэтому, не обращая внимания на мой крик души, поворачивается к Венсану и Софи, его тринадцатилетней подружке, которые пребывают в полной растерянности.

— Да о чем же они спорят?

— О чем они спорят, дети мои? О самом главном, об ответственности человека. Разве вы не понимаете?..

Все кончено. Я понуро бреду за сыром в сопровождении Бобби: он стонет, обхватив свою кудрявую голову.

— Конец света, просто конец света!

Гостья ушла около десяти, до конца оставалась любезной, но была бледна, под глазами залегли круги, жаловалась на мигрень.

— Как у тебя оживленно! — сказала она вежливо.

Наутро в ванной — отбой, Жак и Даниэль терзаются угрызениями совести.

— Мы испортили ей вечер…

— А ведь она такая симпатичная…

— Красивая и не глупа…

— Больше она к нам ни ногой… Что делать?

— Если позвонить ей и извиниться, она решит, что мы над ней смеемся…

Жака озаряет идея:

— Мы пошлем ей букет цветов.

— Неплохо, — оживляется Даниэль. — Но я думал, мы сейчас совсем на мели?

— Неважно. Напишем ей несколько любезных слов. И отправим с букетом!

Акт искупления совершен в тот же день. Вечером мы втроем — Жак, Даниэль и я — идем на коктейль, устроенный в честь моей мамы. Даниэль встречает там одну знакомую, юную девицу, только что обручившуюся. Они болтают в уголке. Занятая своими светскими обязанностями, я не сразу замечаю, что Жак уже успел присоединиться к молодежи. Подхожу к ним, и как раз вовремя.

— Как прекрасно, что у вас есть убеждения, — слышу я. — Вот у меня так их вовсе нет, никаких…

Я бросаюсь на выручку:

— Умоляю вас! Вспомните про вчерашнее!

Они успокаивающе кивают мне головой. Тут в меня вцепляется мама, которая хочет представить мне новых гостей. Ухожу с тревогой в сердце. Возвращаюсь через двадцать минут и вижу Жака крайне возбужденным, Даниэля чрезвычайно спокойным, девушку — чересчур румяной.

— Я покидаю вас, — говорит она с явным облегчением. — Я еще не поздоровалась с другими гостями.

С подозрением смотрю на сына и мужа. Они отводят глаза.

— Что вы тут наговорили этой бедняжке?

— О! Ничего… ровным счетом ничего… небольшая дискуссия…

— А если честно? Опять придется дарить букетик?

— Боюсь, что да, — говорит Даниэль.

Это в конце концов влетит нам в копеечку.

Религия

Тетушка вышла замуж в 1914 году. Полгода спустя ее горячо любимый муж пропал без вести.

— Такова была воля Господа нашего, — говорит она. — Не могу сказать, чтобы я была ему благодарна.

Замуж она больше не вышла, да у нее и в мыслях этого не было, так и жила в своей темной и неопрятной трехкомнатной квартире на первом этаже, где находили приют все ее родственники, попавшие в трудное положение, — она кормила их, поила, одевала и немилосердно тиранила, принимая все меры к тому, чтобы в минуту расставания их плечи не давил непосильный груз благодарности: этой цели успешно служили ядовитые замечания и язвительные намеки относительно их нравов и бескорыстия. Тем самым она отрекалась от возвышенной радости — протягивать руку помощи, и ее душу, замкнутую, ожесточенную и добрую, точила тайная язва. Она признавала только сдержанные отношения, насмешливые и безжалостные, подавляя в себе тоску по ласке, томившую ее еще со времен ее сиротского детства. Пока здоровье позволяло, она каждый год носила цветы на могилу двоюродных братьев, вырастивших ее «из милости».