Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Здесь все разбивается, пылится, исчезает, все, кроме самого эфемерного. Нет порядка, нет режима, нет обеда, нет даже работы — что это за работа, если мы только и делаем что малюем холст или покрываем каракулями бумагу? И вот результат: наши дети очень ловко клеят из картона солдатиков, очень охотно рисуют, пишут стихи, делают коллажи, ставят пьесы, танцуют, поют, смеются и плачут, но не чистят зубы, уходят в школу без портфелей, с обезоруживающей улыбкой предъявляют дневники, черные от двоек, и всегда готовы заниматься чем угодно, только не тем, чем положено заниматься школьникам их возраста.

Друзья заходят и уходят в любое время дня и ночи, обедают, ужинают. И даже животные поселяются у нас, похоже, по собственной инициативе. Вместо пропавшей кошки появляется бездомная собака. Золотая рыбка была выиграна в лотерею и уже достигла канонического возраста — четыре года. Голубя с перебитым крылом мы встретили однажды на лестнице: завидев нас, он заковылял по ступенькам и уверенно остановился напротив нашей двери. Сомнений быть не могло. Он явно шел к нам. Три месяца он жил у Венсана в комнате. Быстро стал ручным, ночью спал рядом с Венсаном, на его подушке. Трогательное зрелище для тех, кто при этом не видел, что творится в комнате: под ногами хрустит зерно, и всюду следы помета, на который не скупятся голуби и который, как пишут в газетах, «бесчестит» городские памятники. Комната Венсана была совершенно обесчещена.

Я уж не говорю о других наших сожителях: о болотных черепахах — подарке нашего приятеля Бобби, который преподает детям основы классического танца («Репетитор по латыни был бы куда нужнее», — замечает Жанна, но разве мы виноваты, что наш приятель танцор, а не латинист), — о хомячках, более или менее эпизодических, о щенках, оставленных на попечение Долорес нашими соседями, уехавшими отдыхать, о певчем (да еще как!) дрозде — в конце концов его съела собака, — о кролике, которого Долорес выиграла в лотерею — из-за него мы две недели не могли войти в нашу вторую ванную, которой очень гордимся.

Собака, кошка, голубь, кролик — целый зверинец. Бумажный домик, домик, где двери то и дело хлопают, и я тщетно стараюсь эти двери прикрыть, законопатить эти щели, через которые все проникает, просачивается и все ускользает, утрачивается. А надо ли — закрывать, законопачивать, прибирать, ставить на место?

Благие намерения

А ведь когда мы с Жаком поженились, мы были преисполнены самых благих намерений! Порядок, только порядок, и ничего, кроме порядка. Какое-то время мы жили, опьяненные собственным благоразумием. Мы уже не дети, мы люди взрослые, мы станем образцовой супружеской парой, ведь наши дети (некоторые из них уже появились на свет) нуждаются в нас. То был разгул исполненных практицизма мечтаний, своего рода романтизм наизнанку, который доставлял нам истинное наслаждение. К черту Венецию и Моцарта! Отныне мы говорим лишь о полочках, корзинах для белья и наших будущих доходах. Мы специально отправлялись в универмаг «Отель де вилль» за кранами, потому что там они были дешевле, чем в москательной лавке (экономия — 0,95 франка на каждом кране), а потом сворачивали в китайский ресторан, где просаживали стоимость целой батареи кранов и крантиков. Но перед нами неотступно витал образ той идеальной фантастической пары, на которую мы равнялись, и мы делали вид, что зашли в ресторан, чтобы «все серьезно обсудить».

Возвращались очень поздно, опьянев от скверного красного вина, и выкладывали на стол листочки со сложными арифметическими подсчетами, исчезавшие вскоре неведомо куда.

Почему же эта идеальная пара так и не смогла материализоваться? Почему этот до мелочей рассчитанный бюджет не был применен в жизни, почему остались на бумаге остроумные хозяйственные усовершенствования, почему сразу же были нарушены торжественно провозглашенные великие принципы (Жак: «Никаких животных». Я: «Каждый день тщательная уборка одной комнаты»)? Появились животные, комнаты оказались захламлены (еще один великий принцип: никаких ЛИШНИХ вещей), и теперь попробуй их убери… Мы обросли вещами, как тропический лес лианами. Десять лет мы тешили себя иллюзией, что, дескать, «достаточно только переехать». Потом мы переехали…

Кстати, о лишних вещах Долорес говорит: «Если бы все это барахло хоть что-нибудь да стоило!» Единственное наше оправдание, что оно ничего не стоит.

Все произошло как-то само собой. Краны так и не были поставлены. Дверные ручки исчезали одна за другой. Окна перестали закрываться, хотя предыдущий жилец горя с ними не знал. Умывальник, с которым обращались без должного почтения, упрямо не желал давать воду, несмотря на еженедельные визиты слесаря средних лет и средней степени опьянения, делавшего мне недвусмысленные предложения. Ванна оказалась более покладистой, она щедро снабжала нас горячей водой и часами согревала на своей груди, случалось, и всех скопом, но чтобы подчеркнуть свою независимость, решительно отказывалась опорожняться, в чем ей способствовал притаившийся на дне и упрямо сопротивлявшийся сливной клапан.

— Надо сменить клапан, — рассеянно говорил Жак всякий раз, когда, лежа в ванне, читал «Монд».

— Разумеется, дорогой…

Слесарь:

— Ну что вы, милочка. Стоит ли беспокоиться из-за такой ерунды? И так жить можно. Захотите слить воду — придержите клапан руками, и все дела.

И мы его придерживаем. Мы — это или я, или Долорес, придерживаем, согнувшись в три погибели, с перекошенными от напряжения лицами, руки до плеч в давно остывшей воде, которая сливается без особой спешки. Но гораздо чаще мы ничего не придерживаем, и ванна часами стоит полная до краев, что позволяет детям пустить в плавание рыболовецкую флотилию (решение спустить воду встречается дружным ревом), а Хуанито — проводить в ней интересные научные опыты: погружение кошки, салатницы, томика Бальзака издания «Плеяды», который после трех или четырех глубоководных экспедиций и такого же количества сушек на батарее стал напоминать истерзанный трофей рыбака — греческую амфору почтенного возраста или краба, обросшего звездчатыми кораллами.

И все же у нас неплохие отношения с ванной, этой старой, немножко капризной, но по-своему благожелательной особой. Не могу сказать этого о двух стульях, которые готовы в любую минуту рухнуть вместе с вами, о шкафчике для продуктов, на редкость скрытном господине, который так и норовит прищемить вам пальцы, сколько его ни чини и сколько за ним ни ухаживай, о холодильнике, который даже в пору своей ранней юности с маниакальным упорством генерировал неизвестным науке способом целые ведра мутной воды с целью утопить в ней доверенные ему продукты и с возрастом не стал сдержаннее. Буфет не раз прятал свои ключи, и что прикажете делать в четверть второго, когда дети уже места себе не находят — им давно пора быть в школе, — а к посуде не подберешься?

— Бутерброды, — решает Кати, хранительница нашего семейного очага, которая никогда не теряет присутствия духа.

Лучше не придумаешь. Дети в восторге, как от любого сюрприза, они жадно набрасываются на бутерброды с сыром, а кошка Тэкси лакомится бифштексом из конины. Буфет, огорченный неудачей своей вендетты (ведь сколько пинков он получил!), высокомерно швыряет нам ключ, который он, оказывается, скрывал в кухонном полотенце. Да, на сей раз осечка. Ничего, он еще отыграется. В его наглухо закрытых боковых отделениях случаются неожиданные и весьма эффектные обвалы посуды. Несколько глубоких тарелок, дерзостно водруженных на пирамиду из чашек — архитектурное сооружение, парящее в воздухе, что выдает руку Кати, — находят свой преждевременный конец.

— Прямо «Сотворение мира» Дариуса Мийо, — говорит Альберта, которой не чужд педантизм.

Полина радостно взвизгивает: среди обломков она нашла свою серебряную подставку для яиц (подарок на крестины), которая уже несколько недель как исчезла. Кати в задумчивости созерцает последствия катастрофы.

— Все-таки придется рано или поздно купить другой буфет, — говорит она.

Она нас хорошо понимает.

Что уж тут говорить о лампочках. Их у нас уходит столько, словно мы сутки напролет купаемся в море электрического света, — невольно приходят на ум роскошный бал во времена Луи-Филиппа, «Галери Лафайет» в канун Рождества, аэродром Орли, отель «Риц», Елисейские Поля. Лампочки в нашем доме любят неожиданно взрываться, таинственно исчезать, удивительным образом преображаться и вообще готовы пуститься во все тяжкие. Окрашенные в голубой или желтый цвет, они, как Ахилл, предпочитают краткую, но славную жизнь долгому прозябанию в тени абажура (впрочем, абажуров у нас нет, вместо них пластмассовые колпаки, у которых есть определенное преимущество: если они как следует разогреты, то становятся мягкими и податливыми, их можно лепить как глину). Чтобы рассказать обо всех тайнах, которыми окутана в нашем доме жизнь лампочек, потребуется целый том. И мы вынуждены обращаться с ними, как с балеринами из «Опера», которые стоят бешеных денег, обманывают вас, бросают, но без которых обойтись невозможно. А вот что действительно изводит нас, так это отсутствие занавесок. Почему в домах, где мы живем, никогда не бывает занавесок?