В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева

– Ну, это не самое страшное! – искренне сказала я.

Отец от моего ответа чуть со стула не упал, а Черкасов засмеялся и неожиданно сердечно и крепко меня обнял.

В Дом актёра съезжалась богемная Москва. Здесь назначались встречи – деловые и личные. Мне нравилась весёлая и по-домашнему уютная обстановка. Ужинали часами, не спеша. Блюда были отменные: запечённые в сметане шампиньоны, осетрина по-польски, солянка на потрошках. В те времена можно было вкусно и дёшево поесть.

Завсегдатаи знали друг друга годами. Как в любом светском обществе, сплетничали, но не зло, а так, для удовольствия: кто с кем спит, кто от кого ушёл, кто кого подсидел, кто бездарен, но имеет «длинную волосатую руку».

По залу шло движение – ходили от столика к столику. Я, полагая себя без пяти минут актрисой, наблюдала из своего угла за популярными звёздами – Мишей Козаковым, Олегом Табаковым, Евгением Евстигнеевым… За нашим столом чаще сиживали представители старшего актерского поколения – Михаил Жаров, Эраст Гарин, Борис Андреев. Иногда подгребал Петя Алейников, как всегда, навеселе.

Эраст Гарин, великолепно исполнявший роли королей-дураков, был среднего роста, щупленький, с вечно удивлённым лицом. Ругался он, будучи «под мухой», виртуозно. Андреев увещевал его по-своему:

– Что ж ты, Эрашка, твою мать, не видишь, что перед тобой девушка, твою мать, сидит, непотребными словами выражаешься!

Эраст, делая испуганное лицо, прикладывал руку ко рту:

– Виноват-с, б…ь, прошу прощения.

Как-то, после ресторанного застолья, поддавшись уговорам Андреева, мы оказались у него дома. В гостиной собрались актёры, которых я до этого видела только на экране. После оживлённой беседы хозяин стал всех усиленно оставлять на чай. Отец, в очередной раз завязавший с выпивкой, на всякий случай уточнил:

– Только на чашку чая.

– Будь спокоен, Яков, – заверил Андреев.

Тотчас, как по мановению волшебной палочки, на столе образовалась огромная бутыль и блюдо с бутербродами. Помню, какой ужас охватил присутствующих. Актёр Мартинсон тут же засобирался домой.

– Сидеть! – рявкнул Андреев, сгребая его ворот пятернёй и усаживая на место.

Пришлось всем покориться.

Эраст Гарин, выпив две рюмки, приговаривая при этом: «Первая на опохмелье, вторая на веселье, а третья на раздор», – улёгся почивать на диван, на котором аккурат сидела я. Положив подушку мне на колени и умостившись на ней, он тут же заснул, сладко похрапывая.

Когда я попросила у хозяина обещанную чашку чая, он, увлечённый разговорами, ответил:

– Не барыня, сама нальёшь.

– А это куда девать? – спросила я и выразительно показала глазами на голову Эраста.

– Сбрось! – коротко приказал Андреев.

Я так и сделала. Проснувшийся Гарин выразил большое неудовольствие моим поведением, не выбирая при этом выражений. Я встала и вышла. За мной, увернувшись от медвежьих объятий Андреева, выскочил Сергей Мартинсон. Он был без машины, и я попросила шофера развести нас по домам.

– А Яков Ильич? – спросил он, насторожившись.

– Он останется здесь ночевать, – успокоила я.

– Надо доложить, – сказал он.

– Какого чёрта! – взорвалась я. – Это касается только его.

– Господи, пронесла нелёгкая, – сказал Сергей Мартинсон, усаживаясь рядом со мной на заднее сиденье машины. – Прошлый раз при такой же попытке к бегству он мне чуть рёбра не переломал. Здоров чёрт!

Мы отвезли по указанному адресу актера, который в благодарность поцеловал мне руку, и отправились дальше.

Не могу обойти личность совершенно замечательную, в которую по юности была влюблена. С Павлом Луспекаевым, наезжавшим частенько в Москву из Питера и останавливающимся в гостиницах, отец познакомился в начале 60-х годов и с тех пор стал его постоянным гостем и, разумеется, собутыльником. Луспекаев был для меня олицетворением истинного мужчины, благородного рыцаря, человека настоящего русского характера, широкой открытой души и горячего сердца.

Не чувствуя себя комфортно в отцовских пьянствующих компаниях и отказываясь всеми правдами и неправдами от участия в них, я при всяком удобном случае с удовольствием встречалась с Павлом Борисовичем. Видя моё молчаливое обожание, он, смеясь, говорил:

– Эх, Любка, был бы я помоложе и свободный, мы бы с тобой такой крутой роман завернули, чертям было бы тошно!

У меня сердце выскакивало из груди от этих слов.

У знаменитого актёра были серьёзные проблемы с ногами, и он с трудом ходил. Отец обожал Луспекаева и называл его Павлушей. Ему это нравилось. Он говорил, что так его называла в детстве мама. При внешней суровости Павел Борисович был мягким и сентиментальным человеком и чем-то напоминал мне Леонида Ильича. Когда он вспоминал детство, глаза его влажнели.

Как-то, будучи в мрачном настроении, он сказал:

– Встречал я, конечно, на своём пути людей достойных, но в основном – мелочь, навозная безделица. Вся жизнь их сводилась к ничтожному удовлетворению ничтожных потребностей ничтожными средствами, а моя – к борьбе с желанием дать им в морду. Как появится кто с живой душой, так он мне друг навек.

И повернувшись ко мне, наставительно заметил:

– Мужикам не верь. У них у всех одно на уме… Ну, иди сюда, я тебя поцелую.

Обняв по-отечески большими тёплыми руками, нежно целовал в щёку.

* * *

Мечты об актёрской славе тем временем не давали мне покоя. Я настаивала на ВГИКе, отец упирался.

В те времена всем было известно, что поступать во ВГИК без протеже – пустая затея. Не такие, как я бездари, многие таланты пробивались в Институт кинематографии по несколько лет. На мир кино моему отцу нужно было искать выходы. Самый прямой – через мадам Фурцеву. Во внутренних отношениях высшего эшелона власти соблюдалась строгая субординация. Отец предпочитал скорее обратиться за помощью к Екатерине Всемогущей, как он её называл, чем к ректору института или известному режиссёру.

Поиски министра культуры совпали с выходными днями. Летним вечером, идя по её следу, мы оказались на даче у какого-то генерала в Барвихе, где собрались представители высокопоставленной верхушки. Народ, порядком «нагрузившись», не обратил на нас никакого внимания. Отец не хотел задерживаться, боясь, что пристанут с выпивкой, – завязал в какой раз! – и принялся целенаправленно искать «Катю». Молодой человек в шортах и босиком на наш вопрос махнул куда-то рукой в глубь сада. Мы пошли вдоль аллеи с белыми ажурными скамеечками по бокам и на одной из них обнаружили министра культуры.

Она была слегка навеселе и, увидев моего отца, удивленно спросила:

– А, это ты, Брежнев?

Я стала делать отцу знаки рукой уйти. Но он, устав от моих домогательств, рискнул затеять разговор. На его просьбы она отвечала «непременно» и обещала роль у Бондарчука. На ней было милое платье с кружевным воротничком, что делало её похожей на школьницу.

– Совсем Катя оборзела, – сказал отец,