Международный человек - Михкель Мутть

Бинде Ватерланд, сексапильная брюнетка из “Deutsche Mirror”, рассказывала, как заместитель русского министра обороны, которого она недавно интервьюировала недалеко от границы с Чечней, изъявил желание, чтобы его гонорар перечислили в Финский банк.

Фабиан бродил по городу, чтобы избежать домашних ссор. Он встретил знакомого со школьной скамьи, который теперь занимался бизнесом, связанным с металлом.

Майдак был бледен от бессонницы, он схватил Фабиана за пуговицу.

“Скажи ты, что выйдет из этой эстонской независимости? Дойдет дело до войны или нет? Видишь ли, я не хочу здесь оставаться, если начнется заваруха. Ехать за море или нет? Мои друзья едут, одно место в лодке еще свободно. Зовут с собой. Говорят, дурак буду, если здесь останусь. У меня за границей деньги в пяти банках. А что если и правда дать деру отсюда, а? Скажи ты, что делать, ты поближе к власти”.

Фабиан успокоил Майдака, сказав, что ничего тут не случится.

Он зашел в бар художников. Там шла бурная дискуссия. Искусствовед Моби непременно хотел знать, как дело обстоит на самом деле, и заказал Фабиану для этой цели бокал вина в надежде, что это развяжет тому язык. Через два дня на склонах Вышгорода все было спокойно. Только валуны громоздились всюду вокруг Дворца, словно лежали они там с последнего ледникового периода.

Когда Фабиан переходил площадь, он увидел у входа Метсника в одном костюме, который стоял и нервно курил, очевидно, ожидая гостя.

Фабиан отметил спортивную подтянутость Метсника — когда-то тот увлекался спортивной ходьбой.

Направляясь по коридору к своему кабинету, Фабиан услышал вопли Коэрапуу:

“По миру колесить и языком молоть каждый умеет, но жизнь вокруг нас — это что-то совсем другое!”

“За что он только зарплату получает?” — вопил Андерсон.

Муська сказала Фабиану, чтобы он быстро шел в кабинет к шефу, что там начинается важное совещание в связи с “Миссией”.

“Ну, кажется, начинается”, — подумал Фабиан.

Интермедия ЧИСТАЯ ПРАВДА О ТОМ, КАК ПОПАЛ В ЭТУ ИСТОРИЮ ОН, ЕГО БЕЗРАЗЛИЧИЕ ПРИНЦ

В самом деле, как он здесь оказался?

1. Cклонность к администрированию? Жажда власти?

У Фабиана не было ни малейшей склонности к административной работе. Скорее он испытывал к ней брезгливость. Брезговал по меньшей мере первые тридцать пять лет своей жизни. Фабиан был в некотором роде мечтателем и мечтал о весьма странных вещах. Например, что он вундеркинд, султан, волшебник, невидимка, мегазвезда, негр, да мало ли кто еще. В своем воображении он был даже Шварценеггером и succubus.ом — чертом, который совокупляется со спящими женщинами.

Но представителем власти? Спасибо, нет. Правда, в ранней молодости он хотел стать президентом Америки. Так это же должность высокого полета и притом в нормальной стране.

Но в нынешнем переходном извращенном обществе? Во всяком случае, никак не мелким начальником местного значения. Если уж кем-то быть, то инквизитором или даже порочным главарем КГБ, все-таки поражает воображение. Кроме того, огромная амплитуда между каждодневными муками совести и большими пороками подогревала бы фантазию.

Фабиан знал, что власть — это власть, где бы она ни была. Власть не над вещами, а над людьми. Жуткая штука — эта власть! Фабиан не мог забыть, как однажды давным-давно ему позвонил заведующий отделом горкома партии и похвалил за какую-то опубликованную вещицу. По словам сидящего напротив него коллеги, Фабиан покраснел. Ему было приятно. И до чего стало стыдно! Это, наверное, похоже на оргазм изнасилованной женщины.

Тогда он понял, почему члены номенклатуры так редко cваливают за границу, хотя в бытовом смысле даже мелкий чиновник жил там лучше них. Важно не абсолютное, а относительное благополучие. Власть, власть, власть.

“Скажи честно, тебя и впрямь власть не привлекает?” — спросил его один знакомый, работавший в аппарате творческого союза.

“Честно, нет”, — ответил Фабиан, немного подумав.

“Не заливай”, — засмеялся друг недоверчиво, решив, что Фабиан либо лопух, либо — что вероятнее всего — хитрит, то есть хочет усыпить бдительность других, чтобы самому — гоп! и заскочить эдаким ловким прыжком на высокую ветвь власти.

Но Фабиан не врал даже в эту минуту, когда у него была власть над восемью человеками, он хотя и испытывал смешанное с ужасом удовольствие, но сбежал оттуда сразу же, как только предоставилась такая возможность.

Ему нравилась свобода, но не на “высоком уровне”, в идеале, как всем романтическим поэтам, а очень лично, по-будничному, он хотел быть свободным от неприятностей и удовольствий. Делать то, что душа пожелает. Это, конечно, означало, что он хотел быть свободным и от власти.

2. Честь нации? Языковой вопрос?

Многие его друзья и знакомые, узнав, что Фабиан поступил на службу во Дворец, не переставали изумляться. Они подумали, что Фабиан решил великодушно пожертвовать собой в интересах нации и подставить свое плечо, пока не вырастут новые профессиональные кадры.

Это был не точный диагноз.

Конечно, он не собирался посыпать свою голову пеплом и делать себя хуже, чем он был на самом деле. Разумеется, он испытывал потребность в национальной независимости и государственной самостоятельности, как большинство людей, которым не посчастливилось вырасти в свободном мире, в котором не существует строгих предписаний о выезде за границу, рекомендаций компартии и прочих глупостей.

Если бы не было железного занавеса и мир был открыт, тогда суверенность государства не имела бы для него особого значения. Ему хватило бы, например, культурной автономии. Полной государственной неприкосновенности жаждали, по его мнению, преимущественно те, кто, благодаря менталитету племенных вождей, хотели непременно сами владеть клочком земли и управлять небольшим количеством подданных. Крошечное, но мое. Именно поэтому каждый остров в Тихом океане объявлял себя независимым. В принципе, это было не что иное, как все та же жажда власти, которая их подстегивала. Уфф!

Когда Фабиан предъявил свои аргументы друзьям, они набросились на него: неужели ты не видишь, что язык и культура исчезают? С одной стороны, Фабиан проклинал свою судьбу за то, что он принадлежал народу, говорящему на сложном причудливом языке, не пригодном для использования в широком мире.

В то же время — благодаря именно этому существовало особенное наслаждение, незнакомое народам, говорящим на больших языках. Это наслаждение Фабиан испытывал, когда возвращался домой издалека.

Как бы хорошо ни говорил человек на немецком или французском, английском, испанском или русском языках, всегда имеются нюансы, которые он не сможет точно выразить на чужом языке. Эта невозможность угнетала Фабиана и вызывала стресс. Слова были его медиумом, его материалом, его элементом. Все, что было связано с этой областью, он остро переживал. И были вещи, которые он мог точно выразить лишь на родном языке.

А когда он возвращался домой, то стоило ему открыть рот, как все выходило естестественно и само собой. Потому что здесь жили люди, которые это понимали, для которых это был единственно возможный язык. Их было меньше, чем миллион, а тех, кто понимал тонкости, в десять раз меньше. Но они существовали, и этот неожиданный переход, внезапно наступавшая удивительная легкость, которую он испытывал, беседуя с ними, и доставляли наслаждение. Разве мог понять это чувство освобождения и наслаждение немец, француз и особенно представитель англоязычного мира, который у себя дома везде и всегда?

Было ли у Фабиана национальное самосознание? В какой-то степени было. Он объяснил себе это очень просто. Русский интеллигент был ему ближе, чем, например, истопник дрожжевой фабрики эстонской национальности. Но если бы пришлось выбирать между эстонским и русским интеллигентом, то он при всех других равных параметрах, естественно, предпочел бы эстонского интеллигента. Все, что остается вне ceteris paribus, это и есть национальное самосознание.

Но это ни в коем случае не было достаточной причиной, чтобы пойти во Дворец и начать безоглядно тратить свою энергию и гробить лучшие дни.

3. Ищи частную жизнь!

Короче говоря, он был сыт по горло нынешним образом жизни. Ему надоело одно и то же общество, пьянки, болтовня с претензией на “духовность”. Богемность наскучила. Он отдал дань богеме, годами весело убивая время. Это казалось так возвышенно — уничтожать талант. Но однажды он понял, что это не для него. Временами он даже ощущал наличие внутренних органов. Порой разговор переходил в пустословие. Его считали высокомерным, потому что его рот сжимался в узкую линию. На самом деле он сознательно стискивал его, ибо знал, что у него в состоянии опьянения нижняя губа начинает отвисать, придавая лицу придурковатое выражение. Поэтому он перегибал палку.