Рандеву - Верхуф Эстер

Клеточки и полочки, каталожные ящики, свойства личности. Цвет кожи, пол, прическа, работа, наличие детей или их отсутствие, возраст, музыкальные пристрастия, социальное положение, вероисповедание — в любом порядке.

Сие должно было бы означать, что почти все формы связи между людьми базируются на чем-то внешнем. Печально, но, может быть, так безопаснее.

Это успокаивает.

Чувство вины.

Ужасное чувство вины.

Эрик ничего не заподозрил.

Я не была дома семь-восемь часов, а кажется, что семь-восемь месяцев.

Мишель сразу отправился к Петеру, а потом исчез где-то в левом крыле дома. Петер и Брюно забрали все из машины и рассортировали. После короткого перерыва бригада продолжила работу.

Мои дети встретили Пирата с энтузиазмом, а попросту говоря, тут же затискали. Изабелла уткнулась личиком в его густую мягкую шерсть. Она сияла. Бастиан сказал, что такой пес — это круто.

Эрик поморщился. Я объяснила ему все так: мы встретили в Аркашоне знакомую Мишеля с собакой, и Пират мне сразу понравился. Остальное я рассказала правдиво, хотя кое-что немножко преувеличила.

— Ну что я могла сделать? — спросила я. — Она хотела отвести пса в приют. А там его, наверное, усыпили бы.

— По-моему, это неразумно, — в голосе Эрика слышалась интонация, которая обычно появлялась у него, когда Изабелла или Бастиан вели себя плохо. — Мы ужасно заняты. Ты могла бы подождать, пока закончится реконструкция. Такие вопросы люди решают сообща, а ты загоняешь меня в угол.

— Подумай немножко не только о себе, — ответила я необычно резко, показывая ему на детей. — Мы тащим их за собой в другую страну, отрываем от друзей, от родных, от всего, что им знакомо, чтобы здесь они начали все сначала, спали в прицепе и сидели на уроках в школе, где они никого не понимают и их никто не понимает. А ведь они нас с тобой об этом не просили.

Муж молчал. Я продолжила свой монолог, уже мягче:

— Ты же знаешь, как они всегда хотели собаку. Да ты посмотри на них, Эрик.

И то сказать: дети и Пират прекрасно смотрелись вместе, их можно было снимать для телевизионной рекламы. Пес вел себя так, будто жил здесь всегда. Он бегал кругами вместе с Изабеллой и Бастианом, давал себя ласкать, пытался приносить обратно палку, которую наш сын бросал перед собой. Было совершенно ясно, что дети безумно рады собаке, своему новому домашнему любимцу, и Эрик дал себя уговорить — что, собственно, и требовалось.

Между прочим, все шло своим чередом, как будто ничего и не произошло. Я не краснела и не пылала от переживаний прошедшего дня. Гнетущее чувство вины, час назад обуревавшее меня, куда-то делось.

Около восьми строители разъехались по домам, а перед этим они, один за другим, жали мне руку на площадке у лестницы. Мишель подошел последним. Я постаралась не встречаться с ним взглядом. Незаметно для других он провел средним пальцем по моей ладони, как бы поддразнивая, но, к счастью, этим и ограничился, а я почувствовала, что мое тело вот-вот перестанет быть моим. Раньше, еще в школьные годы, я легко краснела. Потом это прошло, но я все еще помнила свое состояние перед тем, как вспыхнуть, и оно с тех пор не изменилось.

Я ушла в дом готовить ужин. По привычке сначала поставила греться воду в кастрюле и принялась чистить картошку. Эрик вошел на кухню и откупорил бутылку вина. Наполнил два бокала и оперся о столик, стоящий возле плитки. Один бокал протянул мне. «Сейчас что-то скажет, — подумала я. — Он поджидал подходящего момента. Все спокойно, рабочие уехали, дети смотрят телевизор. Он начнет разговор обо всем, что заподозрил. А может быть, не только заподозрил, но и почувствовал, почуял».

— Сегодня я почти все время работал вместе с Петером, — сказал Эрик, — и мы много разговаривали. Он действительно необычный человек.

Мой муж сделал глоток вина и посмотрел во двор через проем, где должна быть входная дверь.

— Мы говорили о его ребятах. О Мишеле Петер тоже кое-что рассказал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Начинается. Я продолжала чистить картошку. Одну картофелину за другой. Закрыла кран. Взяла еще одну картофелину.

— Этот парень начинал довольно плохо. Петер и его жена просто пожалели его. Он же чуть не пошел по кривой дорожке… Ты это знала?

Я отрицательно покачала головой:

— Нет.

— Его мать была спортсменкой. Занималась плаванием. Может быть, поэтому у него такая фигура?

Не думать, не думать о его теле, ни о чем не думать.

Чистить, чистить.

— Участвовала в разных соревнованиях на довольно высоком уровне. Она уехала в Америку, чтобы выступать там за какую-то команду, и там встретила женатого человека, от которого забеременела. А парень и слышать ничего не хотел о ее проблемах. Тогда эта женщина, впрочем, еще совсем девочка, вернулась во Францию. Она была очень молода — лет двадцати. Родители требовали, чтобы она сделала аборт, но она не захотела. Дело кончилось скандалом, и ей пришлось уйти жить к двоюродной сестре. Это в Ле Ланде, под Аркашоном.

Я слушала название этого места, это прекрасное название, и видела проносящиеся передо мной образы. Образы, цвета, запахи. Чувства.

— В последние месяцы беременности у нее, видимо, были проблемы с ногами. Ей пришлось сесть в инвалидное кресло. Конечно, сделали кесарево сечение, но мать Мишеля еще долго не поднималась с этого кресла. У нее была тяжелейшая послеродовая депрессия. К тому времени, когда она опять встала на ноги, зависимость от лекарств была уже очень сильной. Ей встретился новый друг. Он оказался наркоманом. Петер думает, что речь идет о героине, его, по-видимому, в то время уже употребляли.

Я что-то промямлила, продолжая чистить картошку. Разрезала ее на половинки, потом на четвертушки.

— Мишель как-то обмолвился в разговоре с Петером, что с детства знал о том, что его мать хотела умереть. Она говорила об этом каждому, кто соглашался ее слушать, и мальчику тоже… Ужас какой, а? Испытать такое, когда ты еще совсем малец… Отец, который не хочет тебя знать, и мать, бредящая самоубийством.

Я опять кивнула.

— Да, ужас.

Эрик смотрел прямо на меня. Я хотела услышать больше о Мишеле, просто сгорала от любопытства и в то же самое время чувствовала, что все это было совершенно неправильно. Я не желала этих откровений и считала, что Петер не имел права рассказывать о таких подробностях чужой жизни ни Эрику, ни кому бы то ни было другому.

Но любопытство взяло верх.

— Петер говорил еще что-нибудь?

— Да. Мальчика забрали у матери и поместили в приют, когда ему было лет тринадцать или около того. Петер познакомился с ним через Брюно и стал для Мишеля чем-то вроде приемного отца. Сейчас он пытается заставить его получить образование. Петер очень хорошо поступает. Это так достойно!

Я почувствовала, что должна задать вопрос или хоть как-то проявить интерес, но просто не знала, о чем спросить.

Точнее, о чем бы я спросила, если бы Мишель был просто одним из рабочих, а не тем человеком, с которым я еще сегодня днем целовалась под дождем на аркашонском пляже, себя не помня. И в чьих штанах оказалась моя рука.

— Ты меня слышишь? — спросил Эрик.

Я подняла глаза от картошки:

— Извини, я половину прослушала.

Муж смотрел на меня с сомнением, и я тут же солгала:

— Очень устала. У меня выдался такой долгий день… Я не привыкла к дальним поездкам, а тут еще надо со всеми говорить по-французски. Мне просто не по себе.

Дверь открывается, и я прижимаюсь к стене. Еще рано, слишком рано, проносится мысль у меня в голове.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Если они начнут допрашивать меня сейчас, я проболтаюсь — расскажу все.

Этого делать нельзя. Они ничего не должны узнать. Ничего.

А что они уже знают?

Все тот же полицейский стоит возле койки. Он ставит передо мной пластиковую кружку.

— Вот, мадам.

Я смотрю на эту кружку. Первое питье сегодня. Отмечаю, что мне хочется пить, хочется, чтобы пропал этот отвратительный привкус во рту. И горло у меня пересохло.