Теория познания. Философия как оправдание абсолютов. В поисках causa finalis. Монография - Виктор Ильин

Антропологика. «Проблемы важнее решений», – высказывал Бор. Похоже, мы подошли к точке осознания важности выработки решений. Существо дела заключается в том, чтобы, высказывая живое слово о живых, добиться выражения мотивной, целеустремительной, символико-смысловой природы человека. Традиционный арсенал науки со стандартной логической экипировкой для данной задачи никак не подходит. Сциентистская культура (традиционная наука со стандартной формально-логической организацией)

• комбинирует законами, относящимися к родовым, а не к индивидуальным формам;

• гипертрофирует механические (почему-то именуемые объективными) и девальвирует ценностно-целевые, мотивно-воплотительные каузальные связи.

В качестве досадного резюме – концептуальное освоение «целесообразно-органического» проводилось за рубежами науки – в терминах то теоморфизма, то телеологизма. Пытаясь распространить научную парадигму на доктринацию целесообразно-органического, механистические схемы в докритический период философствования переносил сюда Кант. «Дайте мне материю, – заявлял он, – и я покажу вам, как можно создать гусеницу»72. Одной механистически истолкованной материи для этого, однако, оказывалось недостаточно.

Не будем проявлять интереса к деталям, выскажемся принципиально: тема приобретает бесконечные осложнения при переходе от гусеницы к человеку. Попробуйте тематизировать как возникают честные, чистые и как из них складываются подлые, лживые. Беспощадно-сухо, кабинетно-опрятно (формально-логически) рассудить это не получится. Камуфлет, следовательно, состоит в исходной порочности базового проекта – юстировать органическое неорганическим, целевое нецелевым, немеханическое механическим.

Понимая сказанное не хуже других, собственно в критический период философствования Кант развивает трансцендентальную модель целеполагания, а именно: дабы интерпретировать объект природы как целесообразно организованный, надлежит интерпретировать его как организованный целесообразно.

Смутное чувство беспочвенности такой смысловой коды сменяется убеждением ее неправомерности в створе лобового: целесообразность сама по себе как таковая – стать интеллекта или мира? Одно дело субъективно привносить целесообразное в толкование чего бы то ни было, иное дело – быть этого чего бы то ни было объективной данностью. Кант в духе платформы als ob принимает первую версию толкования целесообразного. Чем навлекает на себя суровую мощь гегелевской критики: «Органическое выказывает себя как нечто, что само себя сохраняет… но в этом бытии это наблюдающее (то есть кантово. – В.И.) сознание не узнает понятие цели, другими словами, не узнает того, что понятие цели существует не где-либо в рассудке, а именно здесь, и есть в качестве некоторой вещи»73. Итак, целесообразность – не принадлежность разума, привносящего нечто в толкование природы; она – атрибуция природы, выказывающей себя целесообразно в органике (универсум живого) и надорганике (универсум социального). Целесообразно-органическое, следовательно, должно быть расценено как объективно-сущее само по себе, а не als ob. По этой причине на поверку регулятивная трактовка целесообразного не глубока: никакой фантазии, никакого полета мечты не хватает для высвечивания целесообразного родословной способности суждения. Предметная атрибутика целесообразного обязывает доктринировать ее в терминах не провиденциалистских, не механицистских, не фикционалистских, но каких-то иных. Каких именно?

В качестве путеводной идеи движения в вопросе примем идею расширения фундирующего поиск логического применительно к предметной сфере. Скажем: исчисление классов – добротное, строгое построение, но выразительно недостаточное для освоения математической бесконечности. Исследовательская потребность концептуализации «бесконечного» индуцирует развертывание исчисления предикатов. Подобно сказанному – в нашем случае. Эвристический арсенал стандартной логической экипировки науки не позволяет выражать целесообразноорганическое. Для этого требуется, не покидая пределов науки, расширить ее логическую организацию так, чтобы сделать восприимчивой к тематизации целесообразно-органического. За счет чего? За счет дополнения «порядка разума» «порядком сердца» (Паскаль) посредством рекрутирования в сектор обзора науки «эмоционального знания»74.

Между тем, как говаривал Добролюбов, сидя в ящике, ящика не перевернуть. Как, с одной стороны, не разваливая науку (ее дискурсивно-логическую организацию), с другой стороны, инкорпорировать в нее мотивное, ценностно-целевое, символически-смысловое, побудительно-предпочтительное (что традиционно выносится наукой за скобки), иначе говоря, – сделать науку человекоразмерной, антропоориентированной?

Для реализации поставленной задачи в понимающей психологии уповали на воображение, перевоплощение, подражание, внушение, озарение. Но это – декларативно. До операционального уровня от деклараций так и не спустились, не дошли. Тем же грешат и вызывающие момент озноба бергсоновские заявки на освоение субъективной реальности, акцентуирующие «со-чувствие», благодаря которому «внутренний мир одного… передается во внутренний мир другого, чтобы совпасть с ним – уникальным и, следовательно, невыразимым»75.

Как же, преодолевая гипноз иррационального, сохранить верность наукосообразному выражению материала (субъективной сферы)?

Будем исходить из того, что в символической ценностной среде вполне объективно складываются правила образования и преобразования сущего: результаты «исторической коллективной жизни рода» (Виндельбанд) генерализируются в нормы, по которым вполне целесообразно идет пролонгация существования, вершение истории. Эту отвлеченно-условную, непрестанно и, безусловно обмирщаемую регулятивную образность, ответственную за целесообразность деятельностных объективации, будем толковать как базис общения, взаимодействия, установления значимостей.

Позитивизм, бихевиоризм квалифицировали его (базис) как химеру, подменили рефлексологическим поведением. Невнятно. Тускло. Ибо экзистенциальное действие (куда укладываются глубина, полнота мига, а не рефлексность мира), а не поведение – содержание жизни. Шелер предлагал изучать их симбиоз в социальном целом. Дело важное, но боковое.

Руководствуясь сюжетным ритмом исходной постановки, резко и ясно выскажемся за плюрализм знаний. Глубокую доктрину познания правильно строить не на критике интеллекта, не на гиперболизации одного его вида (наука), а на рефлексии реальной диверифицированности духовных форм. Скажем: в общесоциальной, общеисторической культуре ratio утверждается в створе триптиха: природа – наука – техника. В экзистенциальной индивидуальной культуре ratio утверждается в створе триптиха: мир – ближний – вечное. Для тематизации первого пригодны фигуры стандартной формальной логики. Для тематизации второго пригодны фигуры логики нестандартной антропной, осуществляющей движение от лица к лицу. Намечая экзиз последней, открыто, осознанно встанем в створ диспозиций:

1. Логика межчеловеческой коммуникации, доверительного откровенного общения (антропологика) – раздвигает выразительные горизонты формально-оправдательно-удостоверяющей логики. Переступать границу выразимого рационально с помощью понятий не удается. Посему центрируются вклинивающиеся в коммуникацию паралингвистические, экспрессивные, аффективные моменты.

2. Невзирая на риск недостижения универсальности, аподиктичности, заключающийся и в самом предмете, и в обстоятельствах им овладения, определенные перспективы открывает сменяющее осмысление усмотрение. Как в варианте Гуссерля – Wesenschau, так и Вейля – in Einsichten. Впрочем, оба крепятся на гораздо более сильных, солидных практических обобщениях-убеждениях наличия неких реперов человеческого самоутверждения. Упомянем В. Соловьева: «Через всю историю проходят постепенно расширяющиеся течения универсальных начал, объединяющих мысль и жизнь человечества»; и Дильтея: жизнь «содержит в себе постоянные связи, единообразно повторяющиеся во всех человеческих индивидах. Наряду с такими, которые свойственны одному какому-либо полу, расе, нации, сословию и т. д., наконец, отдельному индивиду. Так как у всех людей один и тот же внешний мир, то они создают одну и ту же систему чисел, те же пространственные отношения, те же грамматические и логические соотношения. Так как люди живут в условиях соответствия между этим внешним миром и общей им всем структурной связью души, то отсюда возникают одинаковые формы предпочтения и выбора, одинаковые соотношения между целями и средствами, известные единообразные соотношения между ценностями, известные единообразные черты жизненного идеала»76.