Цивилизация классической Европы - Пьер Шоню

Франция Ришелье тем более не отличалась особой мягкостью, так же как и Англия Кромвеля или Голландия эпохи Дордрехтского синода. Жестокость, которую Борис Поршнев относит на счет классовой ненависти в подавлении народных восстаний во Франции накануне Фронды, в барочной Европе направлялась властвующей аристократией против себя самой в столкновениях группировок.

Между Францией и Испанией различие было в степени, но не в природе. Испании не хватало дворянства мантии, достаточно успешно идентифицирующего себя с государством, чтобы добиться права наследования ценой какой-нибудь полетты. Не будь этого дворянства мантии, монархия во Франции удвоила бы с той же легкостью козни долгого регентства (октябрь 1610 — март 1615 года). Оливарес — тот же Ришелье, но которому не хватало службы дворянства мантии.

Будучи у власти, Оливарес атакует по нескольким фронтам. Надо опереться на общественное мнение? Для этого необходимо что-нибудь показное. В январе 1623 года собралась знаменитая Junta, или комиссия «по реформе нравов», великая государственная ассамблея, происходящая от кортесов 1621 года. Надо вернуть награбленное? Наряду с классическим набором ограничительных и морализаторских мер, возраставших с 1623 года, находится решение удивительно нововременного свойства: проводить ревизию состояний при вступлении в должность и по выходе в отставку. За злорадством и демагогией в этом решении таится верное осознание необходимости неподкупных администраторов — этой квадратуры круга средиземноморской Европы. В материях денежных — смелое использование инфляции. После двадцатилетия обесценивания денег в этом поначалу не было ничего неблагоприятного. В 1625 году номинальные цены достигли уровня 1601–1603 годов. Первым эффектом стало исчезновение с 1624 по 1627 год позитивной аномалии заработной платы. Благоприятный эффект ощущали классы, формирующие общественное мнение. Граф-герцог еще лет десять спекулировал упованиями на будущее.

По меньшей мере в двух вопросах он безуспешно пытался дойти до сути. Из прагматических соображений 10 февраля 1623 года он, сократив ограничения статутов о чистоте крови, решил сдержать разгул антисемитизма, который, умножая препятствия на пути потомков евреев-выкрестов, душил Испанию атмосферой доносов, подрывал продвижение среднего класса и отдалял полуостров от процесса капиталистического развития. Графу-герцогу удалось лишь умножить ненависть, выплеснувшуюся во время его опалы. Некоторые находят блистательное литературное воплощение этого в «Часе воздаяния», вышедшем из-под пера Кеведо.

Андалусец по отцу, кастилец по матери, связанный с Америкой частными интересами, Оливарес знал, где располагается объединяющий центр империи — на оси рынков Старой Кастилии, Толедо, Севильи и Америки. Демографический обвал кастильской деревни, о котором постоянно заявляли в кортесах, не мог ускользнуть от него. Равно как и вытекающая из него фискальная перегрузка. Значит, необходимо положить конец фискальной привилегии периферийных Испаний (Португалия и Арагонская корона — 190 тыс. жителей в начале XVII века). Однако эти поблажки имели свою ценность. Они обеспечивали спокойствие требующих особого внимания и менее вовлеченных в имперскую авантюру провинций, сглаживали некоторые последствия неблагоприятной конъюнктуры.

Чтобы отвоевать на севере протестантскую Европу, требовалось дополнительное усилие. Верность Португалии и Арагонской короны покупалась ценой значительных налоговых послаблений. Требовать большего для Кастилии означало погубить империю.

Отсюда выбор Оливареса. В 20-е годы XVII века он заставил платить корону. В 30-е годы — Португалию. Процесс был запущен с 1624 года созывом арагонских кортесов в Барбастро, каталонских в Лериде и валенсианских в Монсоне. Сопротивление, озлобление. Успех посредственный.

Заставить платить Португалию? Эта идея перестала быть безрассудной. Но ее воплощение было опасным. Конечно, Португалия переживала рост после надлома 1590-х годов. Она компенсировала свои восточные потери в испанской Америке и Бразилии. Но 1630 год выдался плохим, а десятилетие 30-х годов и того хуже: после падения Ормуза, неудачной голландской атаки в Байе (9—10 мая 1624 года, Пасха 1625-го) и удачной атаки в Пернамбуку (1630) за десять лет (1630–1640) была потеряна половина Северной Бразилии. Падение Ресифи стало предлогом для большого налогового наступления, которое, помимо соединенных операций против голландской Бразилии (они не прекращались до 1639 года), было нацелено на более широкое участие Португалии в совместных расходах.

Итак, после 1630 года империя теряет свою главную привлекательность для Лиссабона. Упадок производства американского серебра истощает каналы, питавшие Лиссабон белым металлом, необходимым для того, что оставалось от его восточной торговли. Тысяча шестьсот тридцать первый год — вал фискальных требований. После 1634-го в условиях сокращения ресурсов и неблагоприятной конъюнктуры сопротивление расползается, как жирное пятно. Тысяча шестьсот тридцать седьмой год — беспорядок в Эворе: сожжен дом сборщика, слишком усердного в воплощении фискальных новаций. Движение охватило Алентежу и Алгарви.

Но в 1639 году граф-герцог не мог пойти на попятный. В разгар Тридцатилетней войны судьба зависела от нового равновесия в Европе, которое обеспечило бы главенство севера над окончательно перешедшим в низший разряд Средиземноморьем.

У Тридцатилетней войны причины были частными, богемской и немецкой. Игр в единомыслие внутри протестантской Европы и Европы католической, порожденных расколом христианского мира, было достаточно, чтобы перевести частное на уровень общего. Война носилась в воздухе. Она сама себя и создала.

Тридцатилетняя война была всего лишь моментом: последним в религиозной войне, продолжавшейся 12 лет с чередующимися периодами относительного затишья и обострений. Эта эпоха изобиловала церковными реформами, великий прилив религиозности продолжался вплоть до 1670–1680 годов. Тридцатилетняя война на фоне успехов католической реформации соответствует католическому контрнаступлению и сопротивлению протестантской Европы. Религиозный пыл католицизма XVII века (подобный протестантскому ранее — в XVI веке и позднее — в XVIII веке) исчерпал себя быстрее на севере, нежели на юге. Но пока юг полыхал религиозностью, дееспособность и сила переходили к северу. Парадоксальность исхода Тридцатилетней войны объясняется самим перечислением этих противоречивых сил. Католическая Европа не извлекла полной пространственной, географической выгоды из своей реформы по причине нерасположения Средиземноморья, но разве протестантская реформация не обязана своим обособлением в XVI веке причинам аналогичным и противоположным?

Объяснять скорее следует причины мира, нежели войны. Именно война соответствует естественному порядку вещей, но не мир. Парадокс состоит не столько в постепенном возгорании Европы с 1619 по 1622 год, сколько в том, что граф-герцог Оливарес все это время делал вид, что управляет процессом, как и в предшествовавшие 20 лет. Мы не будем рассказывать о парадоксальном стечении обстоятельств, об опустошении и истощении, которые несла мирная волна с 1598 по 1609 год, достаточно знать, что все было парадоксально и хрупко в умиротворении первого десятилетия XVII века. Парадокс состоит не в повсеместном возобновлении войны около 1620 года, но в дополнительных десяти годах мира, которые предоставила Европе передышка Франции по причине малолетства Людовика XIII. Тому содействовала конъюнктура. Филипп II был обманут достигшими с 1590 года высшего предела американскими ресурсами. Филиппа III подвели первые провалы и чума, раздиравшая могучее сердце Кастилии. Двадцать лет относительного мира с 1600 по 1620 год соответствовали замедлению европейской экономики в ее иберийском эпицентре. Они ударили по политическому и экономическому мотору Европы, толкнули на уступки. Предоставления Индийского океана голландцам было достаточно для удовлетворения аппетитов севера. Первый разрыв конъюнктуры около 1600 года был мирным, поскольку хотя он и бил по средиземноморскому сердцу Европы, но полученная севером выгода была еще недостаточной, чтобы подвести к главному вопросу пересмотра старых линий водораздела.

Конъюнктурный поворот 1620 года означал войну, потому что неравномерный подъем, которому он дал толчок, порождал обманчивые представления. Иллюзия оживления в Севилье (1622–1623, 1623–1624), подлинный сахаропромышленный расцвет в Бразилии, а значит, и в Лиссабоне, отвоевание Баии у голландцев в 1625 году давали веру в старые силовые центры юга, в возврат прошлого. Жизненная сила перетекала на север вплоть до европейского катаклизма времен Фронды. Европа невпопад начинает свой марш на север, чтобы заново подтвердить могущество средиземноморской Европы.