Дело №346 - Лариса Капицына

Теперь он сидел на стуле со стаканчиком в руке и пытался спокойно вникнуть в суть происходящего. Перебрав в памяти весь сегодняшний день, он решил, что его главное спасение – люди. Свои, посторонние – не важно! Важно, постоянно маячить у кого-то на глазах. Вчера на передаче тот человек (Егор Иванович уже не осмеливался называть его сумасшедшим) сказал, что есть граждане, которым удалось выжить, агентам помешали свидетели. Значит, шанс все же есть. Он только не понимал, как отличить агентов от простых людей. И хорошо бы все-таки вспомнить, где он видел этого человека раньше, это могло бы помочь разобраться, может быть, даже спастись.

Егор Иванович напряг слух и явно различил кокетливое хихиканье. Только этого не хватало! Он приоткрыл дверь и услышал капризный, выламывающийся голос Кристины:

– Нет, я не хочу мальчика! Они слишком активные. Я хочу девочку, они ласковые и гораздо спокойнее. И чтобы шерсть была светлая.

Егор Иванович на секунду обалдел от услышанного, но потом сообразил, что эта безмозглая телка выклянчила у болвана-поклонника собаку или кота. Но гораздо более важную информацию услышал далее:

– Нет, я не могу с тобой поехать. Освобожусь минут через сорок. Не знаю. Может быть. Посмотрим на твое поведение…

Егор Иванович вздохнул с облегчением: стало быть, в его распоряжении примерно сорок минут, может быть, чуть меньше – эта профурсетка никогда не отличалась пунктуальностью. Егор Иванович разглядывал ее в приоткрытую дверь, видел как она строчит кому-то сообщение по телефону, быстро перебирая пальцами. Это был единственный островок реальности, глупой, пошлой, но все-таки реальности, в окружавшем его безумии. Что если подойти к ней, заговорить? Так, ничего особенного, спросить, например, куда все подевались? почему нет ни одного клиента? что за день такой сегодня?

«Попробовать что ли?» – Егор Иванович открыл дверь пошире, шагнул в холл, медленно пошел к ресепшену. Круг проявился, окреп, двинулся навстречу островку реальности, соприкоснулся с ним, потеснил его, а потом выдавил. Администраторша подскочила на стуле, подхватила сумку, бросила, не глядя на Тучкова:

– Я ухожу. Полина все закроет. Привет!

Облокотившись на полку ресепшена, Егор Иванович постоял в раздумьи, послушал с тоской, как Кристина загромыхала высоченными каблуками по ступенькам, спустилась на первый этаж, громко что-то сказала гардеробщице. Потом раздалось мелодичное позвякивание – значит, она открыла дверь – и воцарилась тишина. И тут до Егора Ивановича дошло, что ему нужно бояться того, кто сам вторгнется в Круг, того, кому комфортно в Кругу, потому что он этот «кто-то» – сам часть Круга. Он не знал, кто это будет – мужчина или женщина, но он знал, что как только он или она явится, нужно бежать со всех ног, спасаться, ходить по улице, приставать к прохожим, к тем, кто избегает его, чтобы ни на минуту не оставаться одному. Тучков заторопился, вспомнив, что как раз сейчас совершенно один.

Он вернулся в кабинет, предварительно оставив дверь открытой. Так ему было спокойнее. Потом открыл шкаф, снял вешалку, чтобы повесить халат, а когда повернулся – сердце у него упало, и он едва не вскрикнул от неожиданности. Он вдруг понял, что опоздал со своими предосторожностями, что его страхи приняли реальные очертания и воплотились в шестидесятилетнюю женщину, которая сидела сейчас в зубоврачебном кресле и держала на руках спеленутого в цветастые тряпки младенца. За стеклами больших очков в грубой роговой оправе бегали воспаленные красные глазки, маленькое лицо с заостренным носиком, немного вытянутое вперед, напоминало крысиную мордочку, а из-за того, что женщина часто морщила нос, казалось, что она постоянно что-то вынюхивает. Он смотрел на нее сверху и видел ее макушку, с небольшой проплешиной, окруженной жесткими рыжеватыми волосами. Пеленки младенца, грязные, затасканные, выглядели подозрительно, и Егор Иванович почему-то был убежден, что внутри спит не потешный, вызывающий умиление карапуз, а мерзкий, отвратительный урод, на которого нельзя смотреть без содрогания, как раз под стать своей няньке.

Она была омерзительна. Тучков не только не смог бы лечить ее, не смог бы даже взять ее за руку. Она вызывала у него отвращение. И страх.

Мысли бились в голове Тучкова, как испуганные мыши. «Откуда же она взялась? Неоткуда ей взяться. Какая странная и… мерзкая. И кто мог доверить этой старухе ребенка?»

Пациентка подняла голову и спросила, что ей делать.

Тучков робко кашлянул в кулак, сказал, что они уже закрываются, что ей надо прийти в понедельник и…

Она приложила палец к губам, призывая его к молчанию, и озабоченно склонилась над ребенком.

– Не плачь, маленький! Ну, не надо плакать! – и заворковала, качая сверток из стороны в сторону. И этот цветастый куль показался Тучкову подозрительно легким на вид. – Баю-баюшки-баю, тебе песенку спою… – запела она монотонным, лишенным интонации голосом.

Егор Иванович терпеть не мог детей. Но даже он знал, что если ребенок плачет, то это должно быть слышно.

Из пеленок не доносилось ни звука.

И он знал, что младенцев не кладут на пол, а именно это она и сделала, и вдобавок подвинула его ногой с прохода. И с готовностью уселась в кресло в ожидании лечения.

– Что вы делаете? – хрипло спросил Егор Иванович. – Зачем вы положили его так?

– А он привычный! Привычный. – пояснила она и рассмеялась быстрым неприятным смехом, обнажая мелкие зубки, немного скошенные к центру. – Что вы! Это для него ерунда. Он только холода не любит. Любит, чтобы было жарко. Как в аду.

– Где? – Егор Иванович часто заморгал. Ладони у него взмокли.

– В аду. – Она посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась тонкими, бескровными губами. – Вот там действительно жарко. Да что я вам говорю, вы и сами скоро узнаете… – Произнеся эту фразу, она уставилась прямо перед собой и снова спросила, что ей делать.

Страх – изнуряющее чувство, поэтому на Тучкова накатила усталость. Ему захотелось поступить так, как он поступал всю жизнь, когда сталкивался с тем, что было сильнее его. Он хотел сказать что-то примиряющее, разжалобить ее, заплакать, может быть даже, встать на колени. Он вовсе не плохой и никому не сделал зла. Он жалкий, безобидный, несчастный алкоголик с увеличенной печенью, обильно потеющий от страха.

– Поймите, я не смогу вас лечить, – пробормотал он. – Я уже выпил. Я пьян. Я – алкоголик, понимаете?

Прежде, когда Тучкову намекали на его пагубное пристрастие, он всегда возмущался и бурно протестовал. Теперь, сообщая посторонней женщине о том, что страдает алкоголизмом, Егор Иванович постарался придать голосу побольше убедительности. Ему казалось крайне важным, чтобы она поверила ему, пожалела его и оставила в покое.