Закрытые. Жизнь гомосексуалов в Советском Союзе [litres] - Рустам Александер

Несмотря на то что мужеложство по обоюдному согласию продолжало считаться преступлением в 1940‐х и 1950‐х годах, у следователей практически не было возможности представить доказательства по таким делам, разве что подозреваемые были пойманы с поличным. Поэтому приходилось искать другие пути. Грязны´х, который вел дело Кравцова и Ошуркова, нашел подходящий для себя метод: если оба мужчины подозревались в мужеложстве, он заставлял одного подозреваемого дать показания против другого, обещая иммунитет от судебного преследования, а в итоге сажал обоих.

Советским следователям действительно не хватало теоретической базы, которая позволила бы вести дела о мужеложстве по обоюдному согласию. Большинство руководств по судебной медицине сталинской эпохи не содержали четких инструкций о том, как расследовать подобные случаи. Так, в одном из популярных справочников за авторством выдающегося специалиста Николая Попова говорилось, что судебно-медицинские эксперты мало чем могут помочь следователям, поскольку на теле подозреваемых обычно не остается никаких идентифицируемых следов содомии[60].

Как и многие другие советские осужденные, считавшие, что суд обошелся с ними несправедливо, Кравцов и Ошурков в том же году попытались обжаловать приговор. Кравцов написал несколько длинных писем в Верховный суд СССР в надежде добиться отмены приговора. В этих письмах он обращал внимание судей на признание, которое сделала доктор Феофанова, когда судья удалился в совещательную комнату:

Совершенно ясно, что молодой врач, не сведущий в судебно-медицинских экспертизах, не мог дать правильного объективного заключения и оказался на поводу у оперуполномоченного. А отсюда видно, что заключение, данное врачом-неспециалистом, не может служить основанием для суда и не является доказательством вменяемого мне преступления, тем более что справка была написана в форме предположения, а не подтверждения, и составлена в основном со слов и жалоб пьяного Ошуркова, доставленного с конвоем, а не на основании соответствующих специальных лабораторных исследований [61].

Кравцов также комментировал поведение Ошуркова, который дал в суде противоречивые показания относительно того, что между ними произошло:

Следует учесть, что Ошурков физически намного здоровее меня; кроме этого, он был менее пьян, чем я. Поэтому, естественно, я не мог применить к нему насилие. Этим фактом опровергается его лживое показание, данное на предварительном следствии, об изнасиловании его. Следует обратить внимание на то, что на предварительном следствии Ошурков говорил об изнасиловании его, а в судебном заседании говорил о том, что он согласился на мужеложство. Первоначально он разыгрывал роль потерпевшего, но потом отказался от этого и стал говорить об обоюдном согласии, не предполагая, что в таком случае будут нести ответственность оба. Вероятно, он полагал, что в случае обоюдного согласия судить никого не будут[62].

Затем он ссылался на показания очевидцев, которые, по его словам, ничего не видели, что делало их показания бесполезными.

Верховный суд оставил в силе решение суда, а соответственно и приговор Ошуркову. Неудивительно: в конце 1940‐х годов советские власти развернули масштабную кампанию против оправдательных приговоров, что привело к резкому сокращению их числа[63]. Кроме того, после войны в СССР стали уделять больше внимания качеству подготовки уголовных дел и особенно пристально следили за возвращением дел на доследование и судьбой подсудимых[64]. Уголовные дела, по которым не был вынесен обвинительный приговор, считались «проваленными в суде». Такие «провалы» плохо отражались на репутации и личных делах следователей, и те старались избежать их любой ценой, даже если необходимость доследования казалась обоснованной и неизбежной[65].

Именно поэтому следователю Грязных было так важно, чтобы дело Кравцова закончилось обвинительным приговором для него самого и его партнера. Грязных прекрасно понимал, что, если дело развалится, начальство наверняка обвинит его в «некачественной работе», а его имя попадет во всевозможные выговоры и официальные документы. Но у следователя была и другая, не менее сильная мотивация добиться осуждения обоих мужчин: он презирал гомосексуалов, или «педерастов», как он их называл. Для него осуждение таких людей было делом профессионального долга и чести: он считал, что, отправляя их в тюрьму, очищает общество от разврата, который они распространяют. Поэтому шансов избежать уголовного преследования у Кравцова и Ошуркова не было.

Глава 6, в которой советские гомосексуалы отправляются в Сибирь «на лечение»

Иркутск, 1952

Игорь Степанович Сумбаев был очень успешным психиатром. Его слава распространилась далеко за пределы родного Иркутска. В двадцать пять он окончил медицинский факультет Саратовского государственного университета, после чего отправился в Вену, где изучал психоанализ у самого Зигмунда Фрейда. Фрейд оказал большое влияние на его взгляды о психологии человека, и, даже когда в 1920‐х идеи Фрейда в СССР запретили, Сумбаев продолжал их придерживаться.

Сам факт обучения Сумбаева у Фрейда не так уж необычен. Дореволюционная Россия была одной из первых стран, где с готовностью приняли теорию психоанализа. Труды Фрейда издали в России уже в 1904 году, и многие российские студенты-медики, врачи и психиатры отправились в Европу стажироваться и расширять свой кругозор, что привело к росту популярности психоанализа по всей стране[66].

После революции ситуация стала меняться. К концу 1920‐х работы Фрейда подверглись критике со стороны советских властей за «буржуазный» характер. Во время арестов и репрессий 1930‐х исследования в области психоанализа и теория Фрейда в СССР оказались полностью вне закона[67]. Причина запрета была проста: психоанализ и его постулаты в корне противоречили советскому тоталитаризму. Сталин хотел добиться от советских граждан единодушной и безоговорочной верности режиму, а также насадить полную нетерпимость к малейшим отклонениям от установленных общественных норм. Психоанализ побуждал к интроспекции, в то время как Сталин хотел, чтобы советский человек идеализировал и превозносил его собственную персону, а не копался в себе.

Многие психиатры, увлеченные психоанализом, отказались от своих занятий ради собственной безопасности, но не Сумбаев, который продолжал практиковать психоанализ тайно. Рискованные интересы не помешали ему преуспеть профессионально: в 1939 году он был назначен главврачом психиатрической клиники Сибирского медицинского института в Иркутске. Клиника была совершенно не похожа на большие современные больницы, которые строились в крупных городах. По сути, это был простой бревенчатый дом с несколькими комнатами. Однако Сумбаеву он нравился именно таким, и он верил, что когда-нибудь клиника станет крупным центром психиатрии.

Помимо психоанализа и изучения человеческого подсознания, Сумбаева увлекала еще одна, не менее проблематичная и спорная в СССР тема – гомосексуальность. Впервые Сумбаев вживую столкнулся с гомосексуалами 22 января 1932 года, когда в его клинику обратился девятнадцатилетний Петр. Петр пришел на прием со своим отчимом, оба были смущены и поначалу отказывались прямо говорить о том, что их беспокоило. Их смятение было так велико, что ни тот, ни другой не могли подобрать слов, чтобы описать постыдную «болезнь» Петра. Юноше, казалось, было неловко в присутствии отчима. Догадавшись, что происходит,