Обыкновенные монстры - Дж. М. Миро

он понял… а потом мысли вновь стали утекать в тайник на задворках его разума, дверь в этот тайник захлопнулась, и Уолтера начала одолевать дремота, а голоса принялись шептать все громче и громче. Он хотел предупредить женщину о голосах, но не сделал этого.

Она подошла к его драгоценным красавцам, лениво колыхающимся в банках, излучающих потусторонний зеленый свет, и внимательно к ним пригляделась.

«…почему она смотрит на нас, Уолтер, что она хочет, Уолтер, это у нее та штука, что доставляет боль…»

Та штука, что доставляет боль, точно… Женщина повернулась к нему спиной, и он стал подкрадываться ближе, дюйм за дюймом, совсем неслышно. Он сам не знал, что делает, – ах, ничего, ничего плохого – просто стоит и, сжав кулаки, принюхивается к запаху сирени, исходящему от пудры для волос.

«…сделай это, Уолтер, сделай сейчас…»

– О, Уолтер, – голос этой женщины, миссис Харрогейт, послышался как будто издалека. – Я весьма разочарована. Тебе следует научиться лучше себя контролировать.

«…сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…»

Он подкрался еще ближе. Она рылась в своей сумочке. Но едва он коснулся пальцами ее шеи, как она, эта полноватая женщина, плавно – невероятно плавно – развернулась во мраке, в ее руке что-то мелькнуло, а потом в его черепе вспыхнула безумная боль.

Маргарет Харрогейт опустила свинцовую дубинку обратно в сумочку и застегнула ее. От сильного удара ее запястье заныло.

«Уолтер Ластер, – подумала она. – Ну что ж.

Опустившись рядом с ним на колени, она пощупала его пульс, но запястье Уолтера было не просто холодным, а ледяным, как дыхание смерти. Мгновение она колебалась, но потом сняла шляпу и перчатки и приложила ухо к его груди. Сердцебиения слышно не было, но она знала, что это ничего не значит, ровным счетом ничего, поэтому осторожно приподняла его верхнюю губу, обнажив длинные желтые зубы, размер которых подчеркивали отошедшие от них багровые десны, – все, как ей и говорили. Лицо Уолтера было бескровно-бледным, цвета прокисшего молока. Гладкая лысина, безволосое тело. Горло окольцовывали три красных, похожих на складки кожи, линии.

Поднявшись и поправив шляпу, миссис Харрогейт переступила через Уолтера и склонилась над мертвой женщиной на кровати. Нужно было что-то делать, и она подозревала, что действовать придется ей.

Миссис Харрогейт быстро оглядела жалкую комнатушку: сырые кирпичные стены, сконцентрированная у дальней стены темнота, которая казалась почти живой, три странных зародыша в банках на полке. Затем она принялась за работу. Воспользовавшись тряпкой, которая у Уолтера была вместо полотенца, она запихнула внутренности мертвой женщины обратно в дыру в ее животе, сунула туда же ее глазные яблоки, а потом завернула труп в разорванное одеяло и со стуком опустила на пол. Сквозь ткань уже проступали кровавые пятна, но на ее одежде никаких следов не осталось, и она встала, удовлетворенно уперев руки в бока. Затем подняла Уолтера и перенесла во двор, где опустила в грязь и прислонила к стене. Ее поразила легкость его тела – одни лишь кожа да кости. Все равно что поднять птичье гнездо.

Спустившись обратно в подвал, она расстегнула свой саквояж, достала из него две специально принесенные банки с маслом и вылила его на кровать, на завернутое тело женщины и на деревянные полки. У стеклянных банок она задержалась. В них плавали зародыши, бледные, неподвижные. Она постучала по стеклу костяшкой пальца. Бедняжки. «Тератологические врожденные дефекты». На двух банках все еще наклеены этикетки Хантерианской коллекции Королевского хирургического колледжа. Как такое жалкое существо, как Уолтер Ластер, смогло попасть в такое учреждение и тайно вынести эти экспонаты? Еще одна загадка. Так, так.

Что побудило ее сделать то, что она сделала дальше? Что ж, возможно, это было какое-то особое чувство, или интуиция, как выразился бы Фрэнк Коултон, то есть нечто, чему она научилась доверять, – точнее сказать она не могла. Миссис Харрогейт взяла одну из банок – ту, в которой находился самый маленький плод, с тонкими, словно лепестки, веками, но почти человеческими чертами лица, и вынесла ее наружу. Она была тяжелой, гораздо тяжелее Уолтера, и, когда она несла ее, формальдегид неровно бился о стеклянные стенки. Уолтер по-прежнему лежал в грязи и не шевелился.

Вечерело. Вернувшись в комнату, она достала из сумочки длинную спичку, чиркнула ею о кирпичную стену и уронила на пропитанную маслом постель. Вспыхнуло пламя. Она поправила вуаль на лице; родимое пятно, похожее на фиолетовый отпечаток руки, покрывало щеку, нос и один глаз – она жила с ним всю жизнь, но ей все же не хотелось, чтобы на улице на нее пялились. После этого она спокойно вышла наружу, оставив дверь в комнату открытой, подхватила Уолтера под руку, накинула шаль на банку с зародышем, а затем, взяв и ее, под грохот и рев огненного вихря за спиной на глазах поднявшего бледное лицо пьяницы, сидевшего в углу двора, сквозь туман прошла на Блум-Стэйрс-стрит, чтобы поймать кеб.

Такова была особенность ее работы, того, чем она занималась. В ней присутствовала жестокость, неотъемлемая неженская жестокость, которой она наслаждалась. Ее муж, упокой Господь его душу, видел в ней эту ее особенность и любил ее за это. Конечно, не то чтобы она каждый день занималась сжиганием трупов и похищением несчастных, одурманенных убийц. Нет, в основном, как она полагала, ее работа напоминала труд управляющего банка или страховой конторы: она контролировала дела, которые выполнялись для доктора Бергаста в столице, и в целях эффективности упорядочивала их. Но все же, несмотря на скуку, это была тайная жизнь, жизнь под прикрытием. И Маргарет Харрогейт это нравилось. Эта работа слишком хорошо ей удавалась, чтобы она когда-нибудь задумалась о том, чтобы бросить ее.

Здание, принадлежащее институту Карндейл и расположенное по адресу Никель-стрит-Уэст, 23, в районе Блэкфрайерс, не имело опознавательных знаков. Это было внушительное пятиэтажное строение, и Маргарет Харрогейт стала его единственной обитательницей. Она ходила по тускло освещенным, но богато обставленным комнатам, грелась у топящегося углем камина, задергивала плотные теплые портьеры или, точно привидение, стояла у выступавшего наружу эркерного окна. При жизни ее мужа здесь были горничные, кухарка и даже экипаж с лошадьми, содержавшимися в просторной вымощенной конюшне, к которой вел свой подъезд. Но теперь здесь жила только она – так долго, что присутствие гостей ощущалось как прерывание привычного порядка вещей, как нечто неправильное. Днем она занималась институтскими делами. Частично это заключалось в заполнении бумаг, организации переписки, нерегулярных встречах с инвесторами. Но в основном это означало, что всякий раз, когда Фрэнк Коултон или его новый партнер, женщина по фамилии Куик, привозили сироту, Маргарет осматривала ребенка, подтверждала природу его таланта и записывала свои выводы в одну из больших институтских книг, хранившихся в углублении за угольным ящиком.

«Таланты» – так называл их доктор Бергаст. Она же видела перед собой поистине библейские кошмары: пульсирующая, как вода, плоть мальчика, способного менять свое лицо; малыша, возлагающего руки на труп и поднимающего его, превращая эту плоть в бескостного великана. Два года назад перед ней предстала девочка двенадцати лет – костяная ведьма, как описал ее доктор Бергаст. Свистом она подняла из могилы скелет, который пустился в безумную пляску смерти. Так и есть – сплошные кошмары. Сама Маргарет Харрогейт, хвала Богу, никакими подобными талантами не обладала. Как и ее покойный муж. После всего увиденного она все еще не была уверена, можно ли считать способности этих детей естественными или неестественными, правильными или неправильными.

Уолтер Ластер, однако, был созданием откровенно порочным. Она знала это, видела по его бескровной, безволосой, как у личинки, коже, по его аппетиту, по острым зубам. Подобного им еще не встречалось, и он определенно мог бы заинтриговать доктора Бергаста.

Именно ее муж открыл перед ней двери Карндейла почти тридцать лет назад. Точнее, причиной стала его смерть: он умер от лихорадки на вторую зиму их совместной жизни. Это было в 1855 году. Впервые она увидела Генри Бергаста через три недели после похорон, когда тот отпер своим ключом железные ворота на Никель-стрит-Уэст и нажал на звонок, держа в одной руке букет лилий, а в другой – шляпу с кожаным ранцем. Она тогда не нашлась что сказать. Слуги к тому времени уже покинули дом, и ей пришлось самой открывать дверь.

– Примите мои