Неделя в Патриархии - Елевферий Богоявленский

повода подымать и без того сильно восчувствованные Патриаршей Церковью против нее репрессии. Да и без этого предложения к такому бережному отношению в отношении Церкви должна была обязывать эмигрантский клир любовь к ней, раз было засвидетельствовано, что иное отношение к Матери наносит ей только одно горе. Не запрещают ли детям крик в присутствии больной матери, если он ей вредит? Тем более это распоряжение митрополита Сергия следовало бы принять за границей sine ira, что оно нисколько не стесняло в этом отношении свободы мирян. Последнее обстоятельство должно было подсказать руководителям жизнью эмиграции, что то желание возглавителя нашей Церкви не навязано требованием большевиков, а подсказано его личной и искренней заботой о той Церкви.

Их, насколько я мог заключить по личным наблюдениям, мало или почти не беспокоит сама по себе политическая деятельность эмигрантской Церкви. Она интересует разве безбожный коммунизм в борьбе с Церковью, как религиозной, сокрушительной для безбожия силой, и в этом смысле для него выгоднее иметь больше поводов к нападению на Церковь. Митрополит Сергий своим распоряжением о «лояльности» хотел пресечь всякие желанные для безбожия основания к нападению на Церковь. Но ведь всякое слово есть семя, из которого вырастает не один ствол дерева, но и разнообразные ветви с различными по форме и величине листьями. Не представлявшееся лично для меня слово «лояльность» в ином смысле, кроме самого обыденного, непосредственного, какую, однако, оно подняло в эмиграции бурю страстей?! Вот-вот она готова была завершиться обособлением от митрополита Сергия и разрывом с Матерью Церковью! Если это было естественным выходом для известной остро оппозиционной в отношении митрополита Сергия части эмиграции, то для другой – оно было временным искушением, подсказанным только неприязненным чувством к большевикам. Теперь эта буря, кажется, милостью Божией улеглась, оставив по себе неприятный след тревожного, хотя в общей жизни и небольшого церковно-исторического факта. Но в свое время вопрос о «лояльности» был настолько велик для умиротворения эмиграции, что я преднаметил его одним из первых для беседы с митрополитом Сергием.

– Вы не можете себе представить, Ваше Высокопреосвященство какое волнение в церковных кругах эмиграции произвело ваше предложение церковному ее клиру дать вам подписку о «лояльности» его к Советской власти, – обратился я с выяснением «лояльности» к митрополиту Сергию. – Суждения о смысле «лояльности» пошли так далеко, что некоторые в вашем предложении увидели требование от клира признать себя Советским подданным, а вместе с ним признать себя подданными и всем их прихожанам, – чуть ли не воспрещение служить молебны и панихиды (даже Божественные Литургии) – по просьбам эмигрантов антисоветского настроения. Там едва ли не все были убеждены, что Вы в данном случае действовали под давлением Советской власти. Подогреваемые печатью страсти настолько разгорелись, что иногда подсказывались крайне греховные шаги порвать с Вами каноническую связь, но, слава Богу, этого не произошло, мирное настроение превозмогло. Я хотел бы знать, чего Вы сами хотели от эмигрантского клира, предлагая ему дать расписки о «лояльности»? Как Вы сами понимаете эту лояльность?

– Ничего более как только, чтобы священнослужители вели себя прилично (подлинное его выражение) в отношении Советской власти, не затрагивали ее в своих публичных выступлениях. Всякое выступление эмигрантского клира, вроде известного карловацкого, как это и выяснено в синодском постановлении, будем говорить кратко, так или иначе печально может отражаться, как это было прежде, на Патриаршей Церкви. Нас заподозривают в нелегальном сношении с эмиграцией, нам не доверяют; а ведь нам нужно устраивать церковную жизнь. Мы хотим оградить свою немаловажную работу от всякой нами же создавшейся помехи. Что же, разве для эмигрантской Церкви было бы лучше, если бы церковные дела были в расстройстве? Нужно только поставить этот вопрос, чтобы всякий страх и подозрение в отношении нас по поводу нашего постановления отпали. Кажется, что тут все прямо и ясно. Но когда в обсуждение простого факта вносится противоположное чувство, тогда и ясный сам по себе факт, находясь под несродным ему освещением, делается трудным для правильного своего восприятия…

Так, думал я, многие могут отнестись и к моему описанию и пониманию церковной жизни в России. Когда стоишь на неправильном пути, имеешь неправильное на что-либо воззрение, то оставить его, воспринять истину – нужен подвиг души, выпрямление ее. Да и вообще-то истина воспринимается усилием духа.

Не даром св. ап. Павел писал Коринфянам: Если бы кто, пришед, начал проповедывать другого Иисуса, Которого мы не проповедывали, или если бы вы получили иного Духа, которого не получили, или иное благовестие, которого не принимали, то вы были бы очень снисходительны к тому (2 Кор. 11, 4). Но все же истину нужно свидетельствовать…

Поезд катит, в окнах мелькают железнодорожные фонари; проезжаем большие и малые станции; мысль бежит вперед и останавливается на ст. Бигасово, где будет последний экзамен, осмотр вещей и документов, может быть на этот раз тщательней и строже.

1-го декабря около 3 часов дня мы подъехали к контрольной станции. Та же процедура. Взяли паспорта и отнесли вещи в залу вокзала. Пассажиров с нами было меньше, чем когда ехали туда. На этот раз нам пришлось ждать осмотра несколько дольше, чем в первый раз. Мой спутник подошел к разменной кассе обменять советские деньги на доллары.

– Что же вы так мало погостили у нас? – обратился кассир к нему.

– Дольше не дозволили, – ответил тот. Деньги обменяли по номинальной их стоимости. Раскрыли чемоданы, корзину, почти наполненную купленными в Москве различными съестными продуктами. Контролеры даже и не поинтересовались ею. Чемоданы тоже почти не осматривали. Несколько заинтересовались моим портфелем, в котором были копии с некоторых синодских дел, акафист в честь Божией Матери «Умиление», в стихах, написанный митрополитом Сергием, фотографические карточки и проч. Особенно остановились на копиях: контролер старался просмотреть все, хотя поверхностно читал, перелистывал их, посмотрел фотографии и, храня полное молчание, все возвратил мне.

– Сколько и каких денег? – спросил другой.

– Только-то… и я хотел было вынуть денежный бумажник.

– Не надо, мы верим вам.

Издали представлявшееся грозным окончилось мягко. Возвратили нам паспорта и мы в преднесении наших вещей отправились в свое купэ, чтобы переехать заповедную границу и низким поклоном проститься с родным, но все же «тем светом»… Страна всяких случайностей… Естественно, перевал за границу отбросил всякое напряженное ожидание чего-либо нежелательного. Наступило обычное настроение едущих в поезде пассажиров. В Риге пришлось обождать около 2-х часов пересадочного скорого поезда, а 2-го декабря в воскресенье в 9 ч. Утра мы уже были в Ковне. Оповещенный накануне о нашем возвращении православный народ собрался в достаточном количестве к Божественной Литургии, совершенной мною, после которой