Самолеты, или История Кота (СИ) - Юлиан Хомутинников

— Не «самолёт», Котя. «Самолёты». Два. Они же ссорятся всё время. Они рассорились, когда ты пропала. Просто… Как-то не так всё у них пошло. Ну, мечта — мечтой, а дети — это всё-таки не просто так… Вот. С тех пор они строят два самолёта. И постоянно подтрунивают друг над другом, пикируются. Такая глупость, если вдуматься. Ведь папа — первоклассный двигателист, а мама всегда была лучшей в аэродинамике. Вместе — идеальная команда! А порознь — какой-то трагифарс, честное слово.

— Эх. Вот видишь, Сонь: выходит, и тут я получаюсь виноватой, — Кот невесело улыбнулась.

— А ты вернись, Кот. Просто вернись — и всё наладится, я уверена. И всё будет как прежде, и даже лучше. Ты только вернись…

Я осеклась. Осеклась, — потому что по её щеке пробежала едва заметная слезинка. А ведь она вообще никогда не плакала. И я, и братья, мы её за это уважали. А что было там — внутри у Человека-Праздника, Человека-Улыбки, Чеширского Кота? — об этом мы как-то не думали… Вот и сейчас.

— Прости, Котя, — но она улыбнулась:

— Ничего, Сонькин, всё пучком. Я же умный Кот. Я всё-всё понимаю. Честно. И вернуться тоже очень хочу… Ну, насколько этого может хотеть привидение.

Она встала и сладко потянулась — как самый настоящий Кот.

— Пора мне. Я немного устаю от этих наших «контактов». Уж не знаю, отчего и почему, но факт — вещь упрямая. А уж как после разговора с Матрицей устала! Хорошо хоть, когда пропадаешь… Это лучше любого сна. Потому что, гляди: сейчас ты есть, а потом — раз! — и нет тебя. Совсем.

Ой, и правда нет, замечаю я. Пропала.

Снова пуста моя белоснежная палата, и не торчит из пола инородным телом кургузая табуретка.

«Значит, и мне пора».

Я вздыхаю и послушно закрываю глаза. Сон сворачивается в трубочку и отчего-то булькает. А, это не сон — это суп. Я же вот она — на кухне. И недостроенное крыло самолёта за моей спиной, и табуретка подо мной, и суп на плите медленно, но верно выкипает, и картошка, похоже, совсем разварилась.

Придётся делать пюре.

Отдыхай, Кот. Отдыхай, — а потом возвращайся, ладно?

Внезапно на кухне появляется Лохматый. Мельком глянув на меня, он как-то странно вздыхает, потом берёт полотенце и, ухватившись за кастрюльные «ушки», сливает воду с картошки. Над раковиной поднимается пар. Лохматый сосредоточенно толчёт картошку. Я сижу на табурете и смотрю в окно.

За окном идёт дождь.

…

Часть третья.

Глава 7. Лохматый: Попытка к бегству.

Пообедали, не сговариваясь, втроём, в «пространстве» Матрицы, за тем же «японским» столиком. Но это были уже совсем другие ощущения. В этой трапезе напрочь отсутствовало то волшебство, которое все мы испытали на себе во время чаепития.

Проще говоря, Кот, там не было тебя.

Тебя не было нигде и никак. Я смотрел на лица брата и сестры, отрешённые, задумчивые, и понимал: всё уже закончилось. Их, как и меня, ты уже посетила. Сказала каждому что-то своё. За что-то похвалила, за что-то поругала. Выслушала жалобы. Наверняка дала пару дельных советов…

И ушла. Растворилась. Исчезла.

Не знаю, о чём думали Матрица и Соня, а я… Я чувствовал себя почти так же, как тогда, два года назад, — брошенным, забытым, оставленным на произвол судьбы. Моя и без того бессмысленная жизнь, казалось, обессмыслилась ещё больше. Я не знал, что делать. Как жить дальше. С одной стороны, я помнил твоё напутствие, да и сам факт того, что фикус выкинули с балкона, явственно давал о себе знать. Мой балкон перестал казаться мне уютным гнёздышком, надёжным убежищем. Отныне он стал всего лишь ещё одним пространством. Теперь мне было всё равно, где существовать: на балконе, на кухне, да хоть в ванной. Это больше не имело никакого значения.

Я выпал за пределы своей привычной «зоны комфорта», и теперь, логически рассуждая, должен был искать для себя нечто новое, какую-то другую форму существования.

Но у меня не было никаких идей. Вообще. Была опустошённость и неприкаянность.

Это было довольно жестоко с твоей стороны, Кот. В конце концов, фикус рос (ну или сох) в горшке уже десять лет, — так зачем тебе понадобилось выдёргивать его оттуда?

Ты надеялась, что я смогу придумать для себя новую, лучшую жизнь, — но я на это не способен. Помнишь? Я всего лишь очередной второстепенный персонаж. Моя жизнь прописана безымянным сценаристом от начала до конца. Я, правда, не читал того сценария: кто ж мне позволит?

«Всяк сверчок знай свой шесток». А сбрось сверчка с шестка, — куда он денется?

А может, мелькнула мысль, Матрица прав? Может и мне пора — так же, как и тебе, Кот — собрать какие-то вещички, и в путь, куда глаза глядят? Может, где-нибудь там, за неведомым горизонтом и я найду своё, свой новый дом, свой смысл жизни, в конце концов? А?

Ведь, если вдуматься: что мне терять? У меня ничего нет. Ни верных друзей, ни любимой работы, ни хобби какого-нибудь… Ни целей, ни стремлений, ни мечтаний, ни надежд… Семья, конечно, есть, пусть и… своеобразная. Но тебя ведь это не остановило — верно, Кот?

Как ты сказала тогда, когда мы бежали, — «вперёд, к свободе»?

Отчего-то вспомнились слова из песни:

«Мой дом — тюрьма, тюрьма — мой дом, да только я живу не в нём, ой, не по мне такие дома. В клетку небо за оконцем, а я уйду своей тропой где-то между землёй и Солнцем… Туда, где нейтральной полосою сны, они мои и только мои…»(11)

О ком они, эти строчки? О тебе, Кот? А может, о Соне? Или всё-таки обо мне? Или о каждом из нас?

Мой дом не был тюрьмой только тогда, когда рядом со мной была ты. Наш дом не был тюрьмой только тогда, когда в нём была ты…

Каждый из нас придумал себе свои пути отступления, побега из этой тюрьмы; но я и в этом смысле оказался наименее способным из всех. Закрыться на балконе — небольшой подвиг. Куда мне до масштабов Матрицы или Сони, не говоря уже о родителях. И, само собой, не говоря о тебе, Кот.

Ладно. Пойду, пожалуй.

Мимо Матрицы — не обернётся. Мимо «мастерской» — им всё равно. Мимо кухни — Соня гремит посудой и попросту не услышит.

Чужая куртка, ботинки — подсохли хоть?

Одеться быстро, но тихо. Щёлкнуть замком. Замерев, прислушаться: не услышал ли кто?

Нет. Не услышали.

Ну что же. Как в другой песне поётся: «ну вот, исчезла дрожь в руках, теперь — наверх».

Осторожно прикрыв за собой дверь, я выхожу из квартиры. На лестничной клетке, к счастью, никого. Секундная заминка перед лифтом, но тотчас же мимо, к лестнице.

Второй раз за день. Дикость, если вдуматься. И чего я хочу добиться, спрашивается?

Не знаю. Всё равно. Мне просто нужно куда-нибудь уйти. Даже если недалеко. Даже если не дальше того же магазина.

Я вновь бегу, — то есть убегаю, сбегаю, совершаю побег. Не этого ли ты хотела, Кот? Или скажешь, что важно не то, что хотела ты, но то, чего хочу я? Но я не знаю, чего хочу. Я иду, я спускаюсь вниз по лестнице, не зная, куда и зачем. Да и брат с сестрой будут волноваться. Нехорошо как-то получается, эгоистично… У меня ведь и телефона нет, совсем как у тебя, Кот. Впрочем, я ведь не собираюсь пропадать без вести…

Итак, подъезд. Серые ряды почтовых ящиков. Серая железная дверь. Грязный пол. Безжизненный свет из окон. Последняя линия. Ещё шаг — и уже не передумать. Ну же, Лохматый. Ты же не настолько безнадёжен. Ты же можешь изменить свою жизнь, даже если не знаешь, как. Тебе хватит храбрости выйти из дома даже без Кота, хоть ты и хикки!..

Но тут дверь открывается, и в подъезд заходит женщина.

Эффектная, ничего не скажешь: чёрное драповое пальто развевается на ходу, как плащ записного злодея; чёрные, как смоль, волосы, не короче, чем у Кота, убраны в длинный «хвост». Лицо ужасно бледное, практически белокожее. Острые скулы, точёный нос, едва тронутые ярко-алой помадой губы. И угольно-чёрные глаза, как в старинном романсе.