Самолеты, или История Кота (СИ) - Юлиан Хомутинников

Разве что она и правда нашла своё Беловодье…

Собственно, у меня всё. Надеюсь, с ней всё хорошо, и она скоро вернётся домой.

С уважением, Григорий Атаманов».

…Дальше я плохо помню. В подобных случаях у меня включается нечто вроде автопилота, блокирующего ненужные функции вроде эмоций и лишних мыслей.

Но я:

— написал ответное письмо Атаманову, в котором горячо поблагодарил его;

— опубликовал его письмо на главной странице сайта, в «горячих новостях» и попросил подключиться к поискам всех, кто может и хочет;

— связался с командиром поисковой бригады и передал им информацию о возможном местонахождении Кота;

— отыскал на картах место, о котором писал Атаманов (и правда глухомань);

— запустил сбор информации о Беловодье и возможности его локализации на Алтае.

И, кажется, что-то ещё, уже не помню. Проект ведь более чем самодостаточный, главное — информация. Кроме того, зона поиска всё-таки изрядно сузилась. Три месяца — это, безусловно, срок, но он — ничто по сравнению с двумя годами.

Возможно, она жива! Нет — она точно жива! Я чувствую: она близко!

Спокойно, Кот, без паники. Я почти нашёл тебя. Почти нашёл.

Впрочем, крохотный червь сомнения всё-таки подтачивал мою уверенность. Ведь она, придя к нам как призрак, говорила как раз об Алтайских горах. Значит ли это, что я мог опоздать буквально на три месяца?..

Нет-нет-нет, я даже думать об этом не желаю. Только не теперь, когда я подобрался к тебе так близко. Одно дело два года, но три месяца! Это же не срок — правда, Кот? Ты же не могла прожить неизвестно где и как целых семь лет, чтобы умереть в последние три месяца?!

Господи! Я никогда особенно в тебя не верил. Но если ты и правда есть, — прошу, пусть она будет жива! Пусть она наконец найдётся! Пусть эта проклятая жизнь без проблеска надежды наконец-то закончится!!

Пожалуйста.

Я готов заплатить любую цену за то, чтобы она вернулась живой и невредимой. Любую — даже если это будет моя собственная жизнь.

Прошу.

Ведь она — это всё, что у нас есть. Мы можем изображать счастливую семью за чаепитиями сколько угодно, мы можем запираться в своих мирах и тихо сходить с ума сколько угодно, мы можем построить сколько угодно самолётов, чтобы только унять эту ни с чем не сравнимую боль, заполнить эту зияющую пустоту в наших душах, но!

Если она не вернётся, тогда всё зря.

Всё. Вообще.

Я никогда не плакал. Никогда в жизни, даже в детстве. Даже когда брат рассердился на меня за то, что я разобрал его приставку. Даже когда я угодил в больницу с аппендицитом. Никогда. Я никогда ничего не боялся. Я всегда жил жизнью спокойного, рассудительного, здравомыслящего человека. Нет, правда. И я никогда не знал, что это такое, — когда эмоции берут над тобой верх. Собственно говоря, все мы были такими, кто-то больше, кто-то меньше, но я — я был самым сдержанным из всех. Даже когда Кот пропала. Даже когда участковый закрыл дело, поставив нас перед фактом её официальной смерти, — недоказанным фактом.

Я не плакал, никогда. Никогда, — а сейчас слёзы беззвучно текут по моим щекам, и я никак не могу их остановить. Никак. Похоже, я полностью утратил контроль над своими эмоциями. Но это не имеет никакого значения, если Кот жива. Я готов отказаться от всего, включая даже свой образ жизни, если она вернётся домой. Я готов ходить в церковь каждый день, если это будет нужно, если это поможет, если она вернётся домой. Я готов поверить в любого Бога. В кого угодно. Я готов продать душу кому угодно, если взамен она, Кот, моя сестра снова вернётся домой!..

— Матрица, что там у тебя? Темно-то как…

Чёрт, Лохматый!

Я незаметно вытер слёзы. Недоставало только, чтобы он увидел меня таким! Чтобы он, не дай Бог, меня жалел! Брр, подумать страшно.

— Что случилось, брат? У меня всё в норме, и если ты помнишь, я не люблю, когда много света.

— А, ну да. Прости. Слушай… Тут такое дело. Даже не знаю…

«Ну что ещё-то??!!»

— Вот, глянь, — он протянул мне какую-то бумажку, но тут же опомнился, — А, да ты же не увидишь ничего! Короче, нам пришло письмо. Я только сейчас про него вспомнил. Забрал его из ящиков, когда… Ну, когда погулять решил, короче.

— Что за письмо? — спросил я как можно равнодушнее, хотя внутри меня всё трепетало: а ну как это связано с Котом?!

— Из Рубецкого.

— А?

— Из Рубецкого, говорю. От Гектора Шагаева, — помнишь его? Дедов сосед, мой ровесник. С матерью живёт, помнишь? Энтомолог?

— Ммм… Ну да, припоминаю. И что? Что в письме?

— Я не открывал, оно маме адресовано… — пробормотал Лохматый смущённо.

Да, это проблема.

— И что там может быть, как думаешь? — поинтересовался я. Очевидно, Кот здесь ни при чём.

— Да я думаю, может, с дедом что?.. Чего ради Гектор вдруг стал бы писать, тем более маме? Ты же его помнишь, он нелюдимый, не хуже нас с тобой.

— Может, и с дедом. И? Что думаешь делать? Маме отнесёшь? Или сам вскроешь?

— Ну, мы с Соней это немножко обсудили и решили, что правильнее было бы отнести маме. Вот, пришёл твоё мнение спросить.

— А, ну… Не знаю, но если уж оно маме адресовано, так и пусть она открывает. Если нас это касается, она сама расскажет.

— Да, тут ты прав, конечно… Ладно, отнесу его тогда… Соня сейчас на кухню пошла, ужин готовить. Я, как письмо отдам, тоже туда пойду, — просто так, поболтать, что ли. Ты, если хочешь, тоже подползай, вместе веселее.

— Угу, спасибо за приглашение, но я всё-таки немного занят.

— А, ладно, понятно… Тогда я пойду, не стану тебе мешать…

И ушёл.

А я остался — думать.

Да. Письмо, что бы в нём ни было, — знак тревожный. Кроме прочего, если это от деда, почему он сам его не написал? Неужели с ним и правда что-то случилось?..

Если вдуматься, за этот день успело произойти уже столько всего, что мне стало казаться, будто он длится уже как минимум неделю.

Ладно. Надо успокоиться. Ещё многое предстоит сделать.

Ведь моя Цель всё ещё далека.

…

Глава 9. Соня: «Сломанный» сон.

В последние годы… Да что там — сколько я себя помню, мы, дети, относились к родительской самолётной затее с известной долей скепсиса, иронии и снисхождения. Мы и сами были не лучше — с нашими-то «девиациями», — но родители всегда были для нас в этом отношении «недостижимой вершиной». То есть, кем-то вроде парочки Наполеонов в одной палате: дальше уже некуда.

Да: их мечта, возвышенная и на первый взгляд недостижимая, порой казалась нам не более, чем безумством высокого класса, до которого всем нам было далеко. Наверное, так люди смотрят на нас (например), думая: «ну, уж я-то нормальный, не то что эти». Родители были для нас своего рода мерилом, и каждый считал, что он не так уж безнадёжен, — ведь родители с их самолётами всё равно безнадёжнее.

И как знать, быть может, именно такая точка зрения не давала нам окончательно уйти в глубины своих отклонений, даже наоборот, — удерживала в зоне «относительной нормальности».

Рассуждали мы примерно так:

— Ай, бросьте, ну кто сейчас «нормальный»?

— «Нормальных» не бывает, это миф.

— Всё относительно. И вообще, что есть «норма»? Для родителей, вон, и самолёты — норма…

Но если честно, спотыкаясь о вездесущие детали и коробки, мы и понятия не имели, чем они заняты теперь. На какой стадии находится их проект, — или проекты? Или безумие?

Мы редко заходили к ним. Вообще, до недавнего времени мы и друг к другу редко заходили, чего уж там. Но «мастерская» всегда была для нас своего рода «терра инкогнита» или, скорее, Затерянным Миром нашей квартиры. Со своими обитателями, со своими законами и снами, «мастерская» была похожа на отдельную страну, на Непал, например: вроде бы похоже на Китай, а вроде и совсем другие люди, язык, обычаи…