Смерть докторши - Хансйорг Шнайдер

— Милости прошу.

Ворчунья просияла.

Комиссар подошел к мужскому столу, сел и представился. Разговоры мгновенно смолкли. А он как ни в чем не бывало вонзил зубы в сосиску.

— Пивка не нальете?

— Вот оно что, — сказал Меркле. — Попразновать с нами желаете.

Хункелер кивнул.

— Если хотите знать, — продолжал Меркле, нацеживая кружку пива, — полицейские нам не очень-то по душе. Они тут все вверх дном перевернули, будто мы убийцы. А мы все очень любили доктора Эрни.

— Ваше здоровье, — сказал Хункелер.

— А настоящие преступники, наркоманы, разгуливают себе на воле. Нешто можно их еще и наркотиками под завязку накачивать, и вполне легально? Отучать их надо от этой дряни, причем в тюрьме, пока не окочурятся либо не отвыкнут. По-другому никак не получится. Нам-то в молодости крепко досталось. На всю жизнь урок. А от мягкости проку не будет. Только изнежим молодежь, вот и все.

— Мне бы вашу уверенность, — сказал Хункелер. — Впрочем, сейчас меня интересует другое. Я ищу преступника.

— Да-да, ищите его, мы вам пособим. А как найдете, к стенке его — и баста!

Хункелер отхлебнул пива, оно оказалось холодное и свежее. Посмотрел на Авраама — шелковый галстук, воротник сорочки обтрепан, поля у борсалино потертые, засаленные.

— Вы купили эту шляпу на базаре в Лунно, на Лаго-Маджоре, верно? — спросил он.

— Угадали, — ответил Авраам, — в шестьдесят четвертом, ездил туда на автобусе через Сен-Готард, с покойной женой.

— Как вас зовут по-настоящему?

— Густав Шмидли.

— Можно узнать, что у вас в карманах?

— Зачем?

— Я интересуюсь камнями.

Старик обрадовался, кивнул.

— Видите, толковый мужик — камнями интересуется.

Он вытащил из кармана несколько обыкновенных галек, положил на стол.

— Это вот диорит, изверженная порода. Довольно светлый, вообще-то они потемнее. Он полезен для нервной системы. А это кремень, им в древности огонь высекали. Ну а это кварц, из него вырастает горный хрусталь. Слюда, ее можно разделить на блестящие листочки. Полевой шпат, собственно один из силикатов. У него много подвидов: ортоклаз, микроклин, альбит, анортит. Полевые шпаты хороши для почек. У вас есть проблемы с почками?

— Нет. А что еще у вас в кармане?

Авраам выложил на стол связку из трех ключей, гребешок, круглое зеркальце, швейцарский офицерский нож, два сигарных окурка, четыре ореха.

— Это для белок в Канненфельдпарке. Я там каждое утро гуляю.

— Давеча, когда ходили в туалет, вы что-то подобрали с земли. Что это было?

— A-а, да вот этот окурок. — Он кивнул на пепельницу, где лежал почти до конца сгоревший окурок сигары. — У меня нет денег покупать сигары, потому я и подбираю окурки.

— Что это за марка? Кто-нибудь знает? — спросил Хункелер.

— «Рёссли-двадцать», — ответил Меркле. — Суматранский табак, фирма «Бургер и сыновья». Я сам их курю. — Он выложил на стол пачку «Рёссли».

— Мне казалось, вы курите «Бриссаго»?

— Иногда. Курю то те, то другие, чтобы не впасть в зависимость.

Хункелер закурил сигарету, глубоко затянулся и попросил еще пива. По-видимому, окурок бросил Меркле. Комиссар перевел взгляд на танцующих женщин.

— Кто-нибудь может показать мне сестер Бюлер?

Меркле кивнул на двух тощих старушенций, которые, держась за руки, медленно кружились и напевали: «Алоха-э! алоха-э!»

Проезжая вниз по Мюльхаузерштрассе к пивному ресторану возле Северного вокзала, Хункелер думал о том, что, наверно, зря не прихватил с собой тот сигарный окурок. Но потом решил, что криминалисты определенно прочесал и всю округу. И какой окурок нипочем бы не пропустили. Значит, он выброшен позднее, например Армином Меркле.

На улице по-прежнему было слишком жарко, поэтому комиссар зашел внутрь и сел за ближайший столик слева от двери. Девять вечера, кроме него, посетителей нет. Большая квартальная пивная когда-то знавала лучшие времена. Два зала, один выходит в сад, где десяток-другой лет назад, наверно, устраивали танцы. Снаружи доносились громкие возгласы и смех.

Ему пришлось долго ждать, пока примут заказ. Но он не сердился. Надо сперва переварить съеденное и выпитое, а съел он две жареные сосиски и выпил четыре кружки пива. К тому же и мозгами пораскинуть не грех.

Почему д-р Кнехт держался так грубо? Что он прячет под своим загаром? И как, собственно говоря, обстоит с Рут Цбинден? Пятьсот тысяч франков — сумма нешуточная. Почему г-жа Эрни оставила лаборантке так много денег? И почему д-ру Кнехту?

Наконец появился Ханс Грабер, в башмаках и рубашке, с большим кошельком на поясе. Принимая заказ, он даже бровью не повел. Хункелер спросил кофе, Грабер вежливо кивнул.

И вообще, есть ли какая-то связь между завещанием и убийством? — размышлял Хункелер. Вправду ли дело в деньгах? Он был настроен скептически. Не верилось, что кто-то из окружения врачебной практики, знакомый ему, из-за денег — пусть даже из-за больших денег — зарезал г-жу Эрни разделочным ножом. Вряд ли у кого-то хватило бы жестокости совершить такое злодейство. Или все-таки? Может, д-р Кнехт?

Этого врача комиссар знал плохо и на приеме у него никогда не бывал. Просто несколько раз здоровался с ним в приемной.

Д-р Кнехт казался ему весьма и весьма сдержанным человеком, который всегда держит себя под контролем. Типичный карьерист, перечеканивший должностную власть в профессиональное высокомерие. У врачей подобное высокомерие далеко не редкость, особенно у молодых, неуверенных в себе. Но с годами и они становятся податливыми, доступными.

Однако на убийство высокомерный д-р Кнехт, пожалуй, не способен. Да и какой ему прок от убийства? Хотя, может, он знал о завещании и срочно нуждался в деньгах?

Хункелер достал блокнот, вырвал страничку и записал на ней вопрос:

Почему вы не сказали мне, что в прошлое воскресенье были в кабинете у г-жи Эрни?

Записку он положил на стол, на самое видное место — не заметить невозможно.

Немного погодя Ханс Грабер принес чашку кофе, поставил на стол. Увидав записку, взял ее, пробежал глазами и сунул в карман. Все это он проделал, не проронив ни слова, и удалился за стойку. Достал из холодильника четыре бутылки пива, нацедил три кружки светлого, поставил все это на поднос и вынес на улицу, а на комиссара ни разу даже не взглянул.

В саду послышался визгливый хохот — видимо, какая-то бабенка, не привыкшая к пиву. Вообще-то хорошая пивная, думал Хункелер, аккурат посреди пролетарского квартала, хотя посещают ее одни только субпролетарии-алкаши. До некоторой степени он и сам из таких. А порой, когда на душе кошки скребли, с превеликим удовольствием влился бы в их ряды.

Грабер наконец-то появился снова. Зашел за стойку, что-то черкнул на листке бумаги, подошел к столу и положил перед Хункелером записку. Тот прочел:

Потому что это никого не касается.

Аккуратно сложив записку, комиссар сунул ее в карман.

— Вам понадобился образец моего почерка, да? — спросил Грабер. — Зачем?

— Затем что я получил анонимное письмо с угрозами.

Грабер недоверчиво покачал головой:

— Вы же не думаете всерьез, что я накропал вам анонимку с угрозами? Или думаете? Но почему?

Хункелер осушил чашку. Кофе был жиденький.

— Где вы находились в прошлое воскресенье в двадцать один час?

— Дома, со Львом.

— Вместе с вашей подругой?

— Нет, она ходила в гости.

— Жаль. Лучше бы вам иметь алиби на этот час.

Грабер уставился на нею в полном недоумении. Подвинул себе стул, уселся.

— Что случилось?

— Во врачебном кабинете обнаружена черная кошачья шерстинка. По всей видимости, она появилась там уже после уборки, которую прислуга делала вечером в субботу. А у вас есть черно-белая кошка.

Грабер побледнел как полотно. Внезапно, в одну секунду. Вцепился обеими руками в край стола. Лишь мало-помалу он пришел в себя, лицо слегка порозовело.

— Я заходил к Кристе Эрни на работу в воскресенье утром, в девять. О встрече мы договорились еще двумя неделями раньше. Я сказал ей, что это будет последний раз. А она ответила, что так нельзя, что она не может без меня жить. И обняла меня с такой страстью, что я не смог устоять. Думаю, я много лет был просто ее покорным рабом. Примитивный, неизбежный секс, замечательная штука.

Он вытащил носовой платок, обстоятельно высморкался. Потом быстро утер щеки.

— Вы прикусили ей нижнюю губу, — сказал Хункелер.

— Очень может быть. Не помню я, что делал.

— Может, вы ее и убили?

Грабер сидел не шевелясь, словно чего-то ждал, да так и не дождался.

— Вот хреновина. Я же зарекся иметь дело с полицией, хоть убей! И на тебе. Что теперь скажет моя подружка? И Лев?

— Дурацкая история, — проговорил Хункелер. — В особенности кошачья шерстинка.