Страницы незримых поединков - Виктор Логунов

Разговор с охранником у входа в дом был примерно таким же. Только на этот раз казак доверительно добавил: «Кажись, их превосходительство уже почивают…»

Дутов полулежал на тахте, о чем-то вполголоса говорил с адъютантом, который разбирал на столике бумаги. Махмут успел только заметить поблескивающие в свете лампады иконы, большеглазые лики святых.

Лихо козырнув, Махмут, протянул пакет. Адъютант вскрыл его, подал письмо Дутову. Тот стал читать вслух: «Господин атаман, хватит нам ждать… Пора начинать. Я все сделал. Ждем только первого выстрела…» — и вдруг метнул исподлобья острый, изучающий взгляд на гонца. Махмут стоял как изваяние. Атаман стал читать дальше: «Сожалею, что не смог приехать лично…»

— А где Чанышев? — так же резко вскинув голову, спросил Дутов.

— Он повредил ногу и сам приехать не сможет, — спокойно ответил Ходжамьяров. — Но он тут недалеко и ждет вашу милость у себя в доме… Хоть сейчас или, может, завтра…

— Это еще что за новости?! — зло выкрикнул атаман.

Махмут понял, что вариант похищения Дутова отпадает раз и навсегда. Выхватив наган, он выстрелил в упор. В то же мгновение на него бросился адъютант. Еще выстрел — и он падает к ногам Махмута. Третий раз Махмут выстрелил в Дутова, свалившегося с тахты.

Услышав выстрелы, часовые кинулись на выручку. Их остановили пули Чанышева, Байсмакова, Ушурбакиева. Томительно тянутся секунды. Но вот из домика появляется прихрамывающий Махмут — выбегая, он оступился. Друзья подсадили его на коня.

Пока дутовцы, перепуганные стрельбой в крепости, приходили в себя, быстрые гиссарские кони несли храбрецов по разным дорогам.

Утром Мансур-хаджи — хозяин хутора Дагр — по просьбе Насыра отправился в Суйдун. Вернувшись, он рассказал, что Дутов и его адъютант убиты. По улицам города носятся всадники, задерживают всех подозрительных. На воротах крепости висит бумага, в которой сказано, что каждый, кто сумеет доставить в контрразведку хоть одного из террористов, получит за живого 5000 золотых рублей, за мертвого — 3000.

В тот же день в Ташкент Петерсу и в Москву — Дзержинскому были отправлены телеграммы, сообщавшие, что, поскольку похитить Дутова не удалось, белый атаман, на чьей совести тысячи расстрелянных и замученных советских людей, понес кару народа — уничтожен. «Наши благополучно вернулись», — так заканчивались телеграммы.

Приказом по Всероссийской чрезвычайной комиссии Давыдов, Чанышев и Ходжамьяров за ликвидацию белогвардейского гнезда, «за акт, имеющий общереспубликанское значение», были награждены именными золотыми часами. Высокими наградами были отмечены и другие участники рейда.

— Советская Республика никогда не забудет, что именно вам она обязана спасением жизни многих тысяч трудящихся, — говорил Яков Христофорович Петерс, поздравляя героев с наградами.

В те дни граница была приведена в боевую готовность. В Джаркенте и других пограничных районах ввели комендантский час. Советские органы опасались нападения, попытки белогвардейцев отомстить за казнь белого палача. Но, как сообщили наши разведчики, кара советского народа, настигшая Дутова и за толстыми, непробиваемыми пулями стенами крепости, окончательно подорвала у дутовских офицеров веру в возможность новой интервенции. В стане дутовцев воцарилась анархия. Кое-как державшееся Дутовым воинство стало расползаться по своим станицам и поселкам.

Опасность нападения на нашу страну на этом участке границы миновала.

А спустя несколько месяцев наши части разгромили полки корпуса Бакича, того самого незадачливого генерала, первый сокрушительный удар по войскам которого был нанесен в конце апреля 1919 года в оренбургских степях, на берегах Салмыша.

Военное положение в Семиречье было отменено. В пограничной полосе наступила нормальная жизнь.

Потом Насыр Ушурбакиевич Ушурбакиев создавал в родном Семиречье первые колхозы, был председателем сельхозартели «Труд пахталык», заместителем директора МТС. Пятнадцать лет проработал на Орском комбинате «Южуралникель», отсюда ушел на пенсию.

…Много лет прошло, но в памяти ветерана часто всплывают картины теперь уже очень далекого прошлого. Кажется, что он слышит топот копыт, видит тех всадников из 1921 года, которые неслись на лихих конях навстречу подвигу.

В. АЛЬТОВ

Из огня революции

Как и все документы тех героических лет, это удостоверение было предельно лаконичным:

«Предъявитель сего тов. Богородский Федор действительно есть заведующий Особым отделом Оренбургской губернской Чрезвычайной комиссии, что подписью и приложением печати удостоверяется ».

…Шел 1919 год. Совсем недавно были изгнаны из Оренбурга, окрестных волостей белоказачьи сотни кровавого атамана Дутова. Красные полки еще добивают в степях за Илецкой Защитой и под Актюбинском остатки Южной армейской группы Колчака и отступивших с ними дутовцев. В Оренбурге остались, ушли в подполье и всячески вредят Советской власти дутовские офицеры, бывшие промышленники, всякого рода уголовные элементы. Вокруг города, и особенно в отдаленных углах Оренбургского и Орского уездов, рыщут банды.

Когда после выписки из самарского лазарета моряк Федор Богородский приехал в Оренбург, куда был направлен в качестве члена коллегии и начальника Особого отдела, он, прежде всего, зашел представиться к председателю губчека Петру Романовичу Бояршинову.

Губернская Чрезвычайная комиссия размещалась тогда в бывшем купеческом особняке — в угловом двухэтажном кирпичном доме с толстыми аршинными стенами на краю Хлебной площади, на стыке улицы Петропавловской и Антошечкина переулка (сейчас площадь «Динамо», улицы Краснознаменная и Маврицкого). Пока ждал возвращения Бояршинова из губкома партии, успел узнать о нем многое. Чувствовалось, что его в городе знали и уважали за принципиальность и справедливость.

Это был рабочий-металлург из Златоуста, большевик с дореволюционным партийным стажем, один из первых чекистов. В Оренбург он был направлен с мандатом, подписанным председателем ВЦИК Яковом Михайловичем Свердловым.

Федор понял, что работать с этим человеком будет интересно. Впоследствии Богородский напишет в своих воспоминаниях:

Председатель губчека Бояршинов при первой встрече пожал мне руку и коротко спросил:

— Тебе понятна обстановка? Так вот, пистолет из рук не выпускай.

А через несколько дней в мое ночное дежурство кто-то бросил гранату в окно Чека. Взрывом разворотило угол дома, но, к счастью, жертв не было. На другой же день Чека обнесли колючей проволокой. Еще через несколько дней в Форштадте — окраинной части города — была раскрыта подпольная организация дутовских офицеров, печатавших листовки, призывающие к мятежу.

Вместе с другими чекистами Федор ходил в облавы, устраивал засады, арестовывал и допрашивал «контру» — затаившихся белогвардейцев. Дни были напряженными, заполненными до отказа. Такими же напряженными и тревожными были чекистские ночи. Трудно сказать, когда отдыхали эти смертельно уставшие люди с воспаленными от бессонных ночей глазами.

И мало кто знал тогда даже из самых близких товарищей Федора, что у старавшегося казаться строгим молодого чекиста (в ту пору ему шел двадцать пятый год) было страстное увлечение. В очень редкие свободные минуты он закрывался в своей комнате и спешил к сколоченному им самим мольберту.

Именно в те дни закончил Федор работу над автопортретом. Он изобразил себя в любимой флотской форменке, в бескозырке с надписью на ленточке: «Авиация Балт. флота» на фоне алого полотнища, на котором начертано лишь одно гневно звучащее слово: «Даешь!»

Потом он пишет «Человека с волами», «Портрет моряка Петра Белова», «Мужской портрет». В то время город на рубеже Европы и Азии буквально кишел бездомными мальчишками, и в Оренбурге Богородский сделал первые наброски большой серии полотен «Беспризорники», которая была замечена, принесла ему славу реалиста, заслужила высокую оценку народного комиссара А. В. Луначарского. Вот что вспоминал художник об оренбургском времени:

— Однажды утром, читая протоколы ночных обысков, я обнаружил знакомую фамилию. Это был известный петроградский музыкант. Я вызвал его к себе. Оказывается, он был уроженцем Оренбурга. Изучив материалы его дела, я понял, что этот человек явился жертвой доноса. Помолчав и отодвинув от себя браунинг, лежащий на столе, я сказал:

— Клянитесь мне, как артист, что вы никогда не пойдете против Советской власти!

Музыкант встал и взволнованно произнес:

— Клянусь честью артиста, что я советский человек!

— Тогда идите. Вы свободны…

Музыкант вышел. С тех пор я его не видел, но фамилию нередко читал в афишах и газетах.