Страницы незримых поединков - Виктор Логунов

Музыкант вышел. С тех пор я его не видел, но фамилию нередко читал в афишах и газетах.

…Эта история имела неожиданное продолжение. В 1933 году в московском Историческом музее открылась художественная выставка, посвященная 15-летию Советской власти. На стене одного из залов было развешено 18 моих произведений и среди них портрет «Братишка», который изображал меня самого, одетого в морскую форму.

Однажды я стоял около своих работ и, наблюдая за публикой, обратил внимание на пожилого гражданина, который внимательно смотрел на моего «Братишку». Что-то знакомое мелькнуло в лице этого человека, и через секунду я узнал его. Это был тот самый оренбургский музыкант, которого когда-то я освободил.

Гражданин, в свою очередь, остановил свой взгляд на мне, видимо, узнав в моих чертах что-то знакомое. Прошло несколько секунд. Вдруг он воскликнул:

— Послушайте, неужели вы тот самый матрос, который здесь нарисован и который был в Оренбурге?

— Да, — ответил я, — я был этим матросом. Мы крепко пожали друг другу руки.

Проходя по одной из улиц Оренбурга, я обратил внимание на вывеску: «Художественная выставка картин». Помню, как забилось мое сердце… Всколыхнулось что-то забытое, но бесконечно дорогое. Я вошел в помещение выставки, но она уже закрылась. Какие-то люди снимали картины со стен и приводили в порядок залы. Ко мне подошел гражданин, напоминающий актера. «Чем интересуетесь, товарищ?» — спросил он.

После моих объяснений мы познакомились. Он оказался художником Степаном Карповым, впоследствии игравшим одну из руководящих ролей в АХРР. Вскоре я познакомился и с другими художниками, жившими в Оренбурге. Среди них были С. Рянгина, В. Хвостенко и К. Николаев.

В конце 1919 года происходило слияние отдельных союзов работников искусств в единый профсоюз. По поручению местных партийных организаций я принял в этом участие.

Помню одно из собраний художников, посвященных созданию единого профсоюза. У меня не было штатского костюма, поэтому на собрание я пришел в своем обычном виде вооруженного матроса. Однако, как я заметил, и моя форма, и должность не мешали присутствующим искренне и горячо говорить об искусстве и его перспективах. Были забыты мелочи — бытовые недостатки казались ерундой, и мы мечтали… мечтали как художники, для которых в искусстве был заключен великий смысл нашей жизни…

В декабре я заболел сыпным тифом. Друзья-чекисты установили дежурство, и через месяц я стал оживать. Меня навещали художники. С теплым чувством я вспоминаю долгие зимние вечера в своей уютной комнате. Я уже иду на поправку. За окном подвывает снежная вьюга, а в печке потрескивает кизяк. Около меня сидят художники, и мы мечтаем о Москве, которая в нашем представлении неистово бурлит в великом созидательном порыве. Наконец пришло выздоровление.

Спустя некоторое время я был откомандирован на работу в Москву, в ВЧК.

В вагоне-теплушке нас ехало восемь человек военных. Посреди вагона была поставлена железная печурка, а вокруг нее лежали на соломе мы, далекие путешественники. Никогда не забуду я этой дороги… Морозный ветер дует в щели деревянного вагона. Назойливо стучат колеса и пыхтит докрасна накаленная «буржуйка»… Мелькают бесконечные остановки на каких-то безвестных станциях с разъяренными стуками в закрытые двери нашего вагона. Это пассажиры атакуют поезд.

Мы ехали две недели. Из восьми «пассажиров» шестеро заболели тифом, четверо умерли… Кто были эти четыре славных парня, за которыми мы ухаживали в тяжкие ночи, обнадеживая их скорым выздоровлением и возвращением в родную семью? И сколько было семей, так и не дождавшихся своих сыновей, отцов и мужей, погибших в эти суровые годы!..

В дороге первые дни, пока не было больных, чтобы скоротать время, рассказывали о себе, вспоминали разные случаи из своей короткой жизни.

Удивительной была жизнь Федора Богородского. Его судьба даже в то яростное время была настолько необычной, что товарищи, слушавшие его рассказ, не раз прерывали словами вроде: «А не врешь ты, Федька?»

Еще в детстве, в родном Нижнем Новгороде, он, учась в гимназии, увлекся цирком, у артистов-профессионалов прошел хорошую школу акробатики. В гимназии переполошились. Родители с трудом замяли скандал. Потом, будучи студентом юридического факультета Московского университета, одаренный юноша ухитрился сочетать учебу с самыми разнообразными увлечениями; снова цирк и стихи, съемки в кино в трюковых сценах и уроки живописи… Знакомство с Владимиром Маяковским, Сергеем Есениным, Велемиром Хлебниковым, Василием Каменским.

Весной 1916 года Федора Богородского мобилизовали и отправили в Петроград. Началась служба в учебном экипаже Балтийского флота. Он стал одним из первых в России морским летчиком. Направленный в корпусный авиационный отряд Юго-Западного фронта, Богородский так храбро сражается с немцами, что в очень короткое время становится полным Георгиевским кавалером. В июне 1917 года там же, в авиационном отряде, в котором летчиками в основном были вчерашние студенты, а техниками питерские рабочие, Федор вступает в партию большевиков, его избирают членом отрядного ревкома.

Осенним днем 14 октября аэроплан «фарман», на котором Богородский вылетел в разведку вместе с наблюдателем, был сбит германской артиллерией. Он чудом остался жив, но, сильно покалеченный, почти полгода провалялся в лазаретах, перенес несколько сложных операций. Буквально в последние минуты с помощью друзей смог покинуть город Дубно, в который уже входили немцы.

Окрепший после ранений, в марте 1918 года Богородский пришел в Москве в Центральный Комитет партии, попросил командировать его на работу в Нижний Новгород. Но совершенно неожиданно (по образованию — юрист) получил направление на самый трудный фронт тех дней — в ВЧК. Начались бессонные ночи. В большом доме на Лубянке жизнь не прекращалась ни на минуту, сутками напролет.

В мае Богородского переводят в Нижний Новгород, он начинает работать в следственной комиссии трибунала, а затем возглавляет отдел по особо важным делам. Одновременно сотрудничает в газете «Рабоче-крестьянский Нижегородский листок».

С началом наступления Деникина на Москву жизнь Богородского снова делает крутой поворот.

В 1919 году Деникин начал свой основной поход против Советской власти… Наши войска терпели поражение за поражением. Белые приближались к Москве. Положение Советской Республики становилось более чем серьезным.

На собрании коммунистов губчека было решено послать добровольцев на фронт. В числе многих товарищей пошел и я. Меня назначили в политотдел Волжской военной флотилии.

1 мая 1919 года толпы народа высыпали на улицы, украшенные красными стягами и флагами. Чекисты в черных кожаных тужурках стройными рядами шли по Б. Покровке, возглавляя демонстрацию трудящихся. Мне выпала честь нести знамя.

На другой день я уже был на пароходе, где разместился политотдел Волжской военной флотилии. Отгудели гудки, прогремели трапы, отданные концы упали в бурлящую воду, и наше судно медленно отшвартовалось от стенки. В кают-компании собрались матросы. Какие только надписи не пестрели на ленточках их бескозырок! «Россия», «Рюрик», «Гангут», «Петропавловск», «Самсон», «Олег»…

Но вот неожиданно раздались звуки рояля… Сразу почувствовалось, что играет мастер. Матросы затихли — сквозь мерный шум машин возникли глубокие аккорды Чайковского. Играл юнга. Синий воротник белой форменки взбился на плечах, ленточки бескозырки прижались к щекам, но пальцы умело и решительно бегали по клавишам. Это был молодой пианист (впоследствии известный музыкант) Виктор Городинский, шедший с нашим отрядом на фронт.

Около Саратова группа моряков, а среди них и я, отделилась, чтоб сесть на поезд. Крупные отряды балтийских и черноморских матросов шли на Дон, где орудовал генерал Краснов. Донской флотилией командовал капитан Делло, а военкомом был балтиец Андрей Бабкин. Я был назначен комиссаром отряда судов Нижнего Дона.

Но мы уже запаздывали. Белое казачество наступало на флангах, и мы были вынуждены покинуть занятые было позиции… Около тысячи матросов шло по выжженным донским степям. Днем нас жгло пылающее солнце, а по ночам жали казаки. В покинутых селениях было пусто. Пить из колодцев мы опасались: вода могла быть отравлена. Падали лошади, усталые руки тащили обозные повозки. Увязшие орудия матросы выволакивали на своих спинах… Ползли тяжкие дни. Голодные, оборванные матросы несли раненых и больных, но ни одной жалобы не было слышно среди измученных людей! Это шла великая русская сила! Шли «братишки», чтобы опять расправить свои плечи в полосатых тельняшках и ураганом снести с лица земли белогвардейскую сволочь!

Во время этого похода я помню один необычайный вечер. Только что отпылал раскаленный закат, как вдруг мы увидели огни костров цыганского табора. Костры горели среди повозок с сидящими людьми в пестрых одеждах.