Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

– Он же у нас Тарзан, – подал голос Алексей, распечатывая бутылку. – По деревьям лазит, по заборам. Всех перепугает в городе. Посадят в клетку рядом с обезьянами.

– Сам ты Тарзан, – опушив глазами густыми ресницами, проворковала Марина.

– Ну что, Марусенька, пойдем за стол, – позвала мать невестку, – а то проголодались, поди. А мы соловья баснями кормим, – тут она приметила, что и Ванюшка ладится к столу, где красовались яблоки, сушки с маком, конфеты, и сердито прошептала: — А ты, сына, поди побегай, потом поешь.

Ванюшка же, чуя, что его выручит тетя Малина, заупирался, полез к столу напролом, хотя мать пыталась неприметно турнуть в шею.

— Зачем?! Пусть ест с нами за одним столом, — вступилась за Ванюшку Марина.

Мать скребанула по сыну сердитым взглядом и проворчала:

— Оголодал, голодовка. Уж терпежу никакого нету… с голодного края прибежал.

— Ой, я же забыл с этой суетой, я же тебе, мама, с юга подарочек привез, — всполошился Алексей, сбегал в горницу и, порывшись в пузатом чемодане, вынул на белый свет фарфоровую кружку, с пристуком поставил ее на стол возле матери. — Пей, мама, на здоровье. Тут и написано, — Алексей стал читать напевным голосом, заздравно размахивая рукой: – «Пей на здоровье, мама родная. Я счастья желаю тебе, дорогая!.. Курорт Сочи!..» Во как…

Отец взял кружку, чтобы получше разглядеть здравицу, выгравированную кудреватым почерком пониже каменного орла.

— Она у нас и без того ладно пьет, — усмехнулся он, позавидовав чести, оказанной матери, и в словах его было некое печальное предвиденье: позже мать стала выпивать наравне с отцом, и кружка эта, побуревшая от чая, выщербленная по краям, пожеланием своим вроде как насмехалась над матерью.

— Ну-у, если такими кружками понужать, без штанов останешься, — разливая водку, засмеялся Алексей.— Это только вашему соседу Хитрому Митрию по карману.

— Я, паря, не помню, чтобы Митрий свою бутылку взял, угостил кого. За копейку удавится. А коль подадут, не откажется. Хитрый, он и есть хитрый… Ладно, давайте выпьем за молодых, чтоб им и на донышке горького не осталось,—отец взялся за стакан, — чтоб любовь такая же крепкая была, как этот «сучок», — он принюхался к водке, прозываемой «сучком», весь передернулся, переморщился и вздохнул удивленно: — Фу, и как ее Семкин пьет кажинный день, горькая же?! Ну, давайте, с Богом. Архи попил, голова закружилась, девку полюбил, голову потерял, — отец лукаво подмигнул Алексею и Марине. — Давайте, давайте, а то выдыхается задарма.

Молодуха жеманно смочила губы в рюмке, быстро закусила и стала подкладывать в Ванюшкину тарелку вареную картоху с рыбой.

— Вначале картошку с рыбой, а потом уж сладости, — учила она. — Ешь побольше, чтоб за лето вырос как следует, — скоро в школу пойдешь.

— Возьмут ли еще? — вздохнула мать.— Вот рисует, Марусенька, браво, — зачем-то припомнила она, как будто это было лишь одно спасительное достоинство сына. — Рита, племянница, из города приезжала, красок ему привезла, альбомов, карандашей, дак все, бома такая, изрисовал. Я уж ему говорю: дескать, приберег бы для школы. Куда там, всё измалевал… У нас тут одно время квартирант в тепляке жил, художник из города, — дак, говорит, мол, талант есть маленько. Ну да, верно баят: будешь таланен, коль наспишься по баням, — тут мать намекнула на то, что сыну нет-нет да и приходилось, убегая от пьяного папаши, таиться по баням да стайкам, выжидая, когда угомонится отец.

— Ну-ка, Ванька, тащи-ка тетрадь да нарисуй-ка братку с тетей Мариной, — отец пропустил материн намек мимо ушей, подмигнул Ванюшке, посмеиваясь, в добром расположении духа от выпитого, оттого, что выпивки еще полно. — Нарисуй, как мать наша выпивает. Ить, холера, выпила и не поморщилась, — как будто жалея, что и матери приходится наливать, покачал головой отец и сморщился. — Нарисуй-ка ее со стаканом. А мы потом в конверт запечатаем и ребятам пошлем. Пусть полюбуются на мать… Тащи тетрадь.

Ванюшка, словно подкинутый этим подобревшим отцовским голосом, хотел бежать сломя голову в горницу за тетрадкой и карандашом, но мать тут же больно ущипнула его за ногу и усадила обратно на лавку.

— Сядь лучше, прижми свою терку, пока не стер! — сквозь туго поджатые губы прошипела она в Ванюшкино лицо и нервно замигала скорбными глазами. — Мало он тебя, дурака, гонял. Погоди, дождешься ишо. А этому мазаю делать-то некого, — она исподлобья глянула на отца, —буровит чо попало, дурит парня. И выпью, и никого не спрошу, и ты мне не указ. Ты сегодня еще палец об палец не ударил, а я еще не присела и не ела путем. Выпью, дак я потом свое отработаю — не твоя печа.

— А то он мигом всех нарисует, не отличишь, — заминая материны слова, гася затлевшую брань, похвалил отец Ванюшку, но тут же и скрипуче оговорился: — Одна беда, ума нету — из дома все тащит.

— Ну, гостеньки дорогие, сухая ложка рот дерет, — торопливо и беспокойно завела мать эдаким медовым голоском, чтобы отвести разговор от сына, который тем временем под шумок хватал со стола сушки и конфеты: ел, давился, обжигаясь горячим чаем.— Лешенька, сынок наш, и ты, Марусенька, давайте-ка лучше выпьем, и не взыщите, ежли что не так. Чем богаты, тем и рады, — мать оглядела стол, заваленный городскими, магазинскими харчами: колбасой, консервами, вязко черным смородиновым вареньем, сушками, конфетами, яблоками, среди которых сиротливо и сине ютились соленые окуньки и чебачки. — А ты, деушка, чего мухлюешь-то?.. Губы и помазала.

— Я «белую» не могу, — махала пухлой рукой молодуха, нагоняя в рот воздуха. — Она у меня назад идет.

– У нас «красной» нету, один кондяк армянской, но шибко дорогой, кусатся, — пояснил отец. — Одно время спирт забросили, дак мигом выжрали наши пьянчуги.

4

Ближе к ночи все же залетела на огонек материна товарка Варуша Сёмкина, и мать тут же напомнила Алексею, что Варуша приходится ему крёстной матерью, на что тот удивленно вскинул бровь, будто и слыхом не слыхивал, и духом не ведал, потом, весело оглядев чернявую, сухую соседку, улыбнулся: дескать, всего-то и родни, что баушки одни. Мать еще припомнила, что когда они, Краснобаевы, всем табором уезжали на дальние покосы, то маленького Алеху сдавали на руки крёстной — своих ребят Варуша о ту пору еще не завела — и так она, бывало, намается со своим крестничком, что и ждет не дождется, когда Краснобаевы вернутся с покоса.

— Шибко уж вольный рос, – с грустной улыбкой помянула Варуша.

— Ты пошто, соседушка, так пристарушилась? — отец оглядел Варушу, накинувшую на себя ветхий, с обвисшими карманами пиджак, повязавшую голову темненьким платочком.— Велики ли твои годы?! Тебе бы трепака задавать, а ты эвон как пристарушилась, как на поминки. Принарядилась бы, навела красу.

— Нам, Петр Калистратыч, теперичи одна краса — смертная коса.

— Ты чо, кума, буровишь?! — игриво подмигнул отец. — Вон в городе поглядишь: идет бабка, старе поповой собаки, песок с заду сыплется, а так расфуфырится, губы накрасит, куды с добром. Молодца, видно, ищет, чтоб погрел. А ты уж про смертну косу завела… А где сам-то?

— Да где ему быть?! Спит, налакался, винна бочка.

— Чо-то он у тебя, Варуша, пьет без просыху, совсем запился, — попрекнул Варушу отец, шумно занюхивая колбасой.

— Чья бы корова мычала, твоя бы молчала, – горько усмехнулась мать, и слава Богу, что отец не услышал, а то не миновать бы скандала.

— У меня в городе мужик есть знакомый, – припомнил смехом Алексей. – Тоже семейный, трое ребят…В гараже слесарем вкалывает… Бывало, всю получку просадит, а жена говорит: дескать, если бы наш тятя не пил, на что бы хлеб брали.

— Не понял? – удивленно вздернул плечи отец. – Ежели мужик всю получку пропиват, на какие шыши хлеб берут.

— А бутылки пустые на что?! Сдают, вот и хлебушек…

Алексей одиноко хохотнул, потому что за столом так не сообразили, где и над чем смеяться.

— Ну, если ты у меня, Леша, будешь выпивать, сразу выгоню, – пригрозила Марина. – Отправлю назад в деревню, пей тут, хоть запейся.

— Да, беда с этого вина, — протяжно, будто желая испустить из себя всю кручину, вздохнула Варуша, обернувшись к молодым. — Вот измыслил же сотона на нашу погубу…

— Тятя мой, покойничек, Царство ему Небесное, говорил, вроде, по Святому Писанию, – вспомнила мать: – дескать, научил той пианый бес человека, како растити солод и брагу делати… Тако умудрил его бес на погибель православныим христианам…

Варуша, дивясь материной памяти, согласно кивала головой.

— Я уж, верите, не верите, один раз до того дошла, что налила в бутылку керосину, собралась, думаю, подожгу винополку…

— Ну и посадили бы в кутузку, — фыркнул отец. – И чего бы добилась?!

Алексей засмеялся, вспомнив потеху:

– Меня Марина как-то затащила в театр оперный. «Молодую гвардию» казали. И вот Олег Кошевой поет – Алексей, вскрылив руками, густо пропел: – «Налей мне, мама, керосина, фашистский штаб пойду я подожгу…»