Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

— Этого балабола из избы не выпускайте,— он кивнул головой на Ванюшку.

— Чего случилось-то? — всполошилась мать.

— Чего, чего?! Идет… упал намоченный…

— Куды упал?

— Уполномоченный…инспектор по налогам идет, скот описывает. К Шлыковым подвернул. Но те-то, конечно, успели: корову оставили, а тёлок с бурунами в тайгу, на заимку угнали… Мы сейчас с Алексеем коз в баню закроем, а вы этого в ограду не пускайте, а то язык-то у него долгий, опять проболтнет. Потом плати.

Когда отец вышел, молодуха вопросительно уставилась на мать, и та с улыбкой вспомнила:

— Прошлым летом инспектор к нам зашел, а мы заранее прочухали о нем и двух телков прикрыли в бане. Инспектор… или уполномоченный какой… переписал корову, поросенка, курей, а потом давай выведывать: дескать, у вас же телята вроде были? А Ваня наш возьми да и сболтни: мы их, говорит, в баню под полок засунули. Чо с его, девонька, возьмешь?! Умишка ишо мало… От отец разорялся…

Глаза молодухи быстро скользнули по выжелтевшим, застиранным вышивкам, прибитым над койками: на вышивке гладью сидела у камышевой речки сестрица Аленушка, и нежно терся о ее колени белый козленок, – стало быть, братец Иванушка, заколдованный Ягой-костяной ногой; а на вышивке крестиком миловались на чудо-древе две диковинные птицы с яркогубыми человечьими лицами, у одной из перьев высовывались настырные девьи груди. Рядом с вышивками красовались узорно выпиленные рамочки с домашними фотографиями. Там среди выжелтевших карточек свежо и нарядно посвечивало армейское фото Алексея, снятого в парадной форме с крылистыми погонами и автоматом в руках. Молодуха порывисто встала из-за стола, подошла ближе, вгляделась в карточку, и глаза ее азартно взблеснули, на губах заиграла счастливая улыбка, — красовитый парень, кровь с молоком. Карточка, втиснутая под рамку поверх стекла, гляделась чужеродно среди темных, забородатевших лиц, среди девок и баб, гладко причесанных, уложивших косы венчиком и, видимо, боясь моргнуть, выпучивших глаза; среди старух в семейских староверческих кокошниках, цветастых сарафанах, с янтарными корольками на шеях, и даже среди ребятишек в пузыристых шкерах, стриженных наголо, подсаженных на завалинку, на лавки, табуретки, — за спинами лучисто теплеют избяные венцы, а в глазах ребятишек вековечное ожидание дивной пичужки, которая так и не вылетела из аппарата… а жизнь пролетела. Трех чад мать похоронила, и остались от них лишь эти линялые карточки да смутное материно переживание: вроде и вина, какую мать глушила в себе законным оправданием, – хворые родились, не жильцы на белом маятном свете, вот и прибрал Господь, чтоб не мучились, и поселил их ангельские души в холе и неге подле Своего Престола.

— В этой избе, Марусенька, столько слез пролито, сколько хлеба не едено, — вслед за молодухой оглядев горницу, вздохнула мать, будто разом увидев жизнь, какая ни шатко ни валко, а то чуть не скоком прошла в амбарном срубе. — Победовали, девонька, хлебнули мурцовочки по самы норки. В войну ребятишки и собак на огороде обдирали. Досталось… Ноне-то вам чо не выходить замуж — не голодные, и голь есть чем прикрыть. А вот мне-то, девонька, каково было, когда нас у тяти восемь девок наплодилось, только успевай приданное сбирай. Тогда же как жили бабы-то: лето робишь, зиму с брюхом ходишь. Там уж не до приданого, голым бы задом не сверкать и то ладно. Юбку таскашь, чиненна-перечиненна на сто рядов, сетью наскрозь светится… Чулки новы, а пятки голы. У нас-то и хозяйство было, а всё по летам батрачила. Да к своему же будущему свёкру и нанималась — то на покос, то на молотьбу. А хлеб начинаем жать, так от темна до темна и дуешь, не разгинашься. Бывалочи, аж в глазах тёмно. Снопы с суслон увяжешь, глянешь, а суслон качатся перед глазами, будто пьяный.

— Тяжело, конечно, жили,—поддакнула молодуха, с жалостливой улыбкой поглядывая на мать.

— Ну да и то сказать, жили, не тужили: и пели, и плясали похлесче нонешнего. Здоровье-то конско было. Мантулили до темна… Вечером так пристанешь, вроде уж душа с телом растается, тут бы до подушки доткнуться, ан нет, подчепуришься мало-мало и на поляну. А там… раздайся народ – пляска идет…

— Там, наверно, с отцом и познакомились? — игриво, чуть ли не с подмигом, спросила молодуха.

Мать не ответила, как бы не в силах вырваться памятью из далеких времен, и почему-то помянула свою ближнюю подружку Варушу Сёмкину.

— Ну, я-то еще ладно, а вот Варуша Сёмкина, та-то, девонька, помотала сопли на кулак. Ногота, босота… Мать у ей горбатенька уродилась, где-то Варушу прижила, вот на пару горе и мыкали. То в няньках, бедная, пристроится — не харчисто, да жить можно, а то прижмет, дак и с матерью, Царство ей Небесно, котомочки в зубы и пошли щелкать по дворам, куски собирать. Слава Те Господи, мир не без жали – полны котомы набирали, особливо ежли ярманка либо престольный праздник. Кто побогаче, случалось, и копейку сунет – помолись за его здравие да за упокой родителев. Как-то о досельну пору не в зазор было кусочничать, милостыню собирать. Я и сама маленька, как у нас изба сгорела, ходила по дворам, на погорельщину собирала…

— Как она сейчас-то поживает?

— О-ох, бедная, бедная Варуша, и в девках путней жизни не видала — доброго платья не сносила, и теперичи житьё — вставши да за вытьё. Замаялась со своим пьянчугой, пропасти на него нету… прости Господи, грешную, — мать быстро перекрестилась. — И баба-то она добрая —последний кусок отдаст, а вот не дал Бог талану. Непутная маленько, не в обсудку буде сказано, да ребятишек полну избу натаскала, — два на году, третий на Покрову. С ними пятеро ребят, а четверо уже отрезанные ломти, в город подались. В избе грязь непролазная, луканька ногу сломит, а она сидит покуриват и в ус не дует. Чо-то нонче не заглядыват, а то, бывало, так и шерстит: то по хлеб, то по чай, то по соль, а то лясы почесать. Или уж обиделась на чо, или гостей боится. А чего тут бояться-то, все свои. Она со своим мужиком Николой нашему Алексею крёстные… Маленький от их не выводился, дневал и ночевал. Со старшим в школу напару бегали… Да-а, сколь мы с Варушей пережили, ёченьки ты мой, один Бог знат, и душа затаила. Ноне-то чо не жить, а живут, как нелюди и помрут, как непокойники. Нервы себе и людям треплют, пластаются, как собаки…

Молодуха, похоже, уставшая слушать, снисходительно улыбалась, заведенно кивала головой и уже с нетерпением косила темным глазом в кухню, где был налажен стол. Поджидали мужиков, которые толковали с налоговым инспектором. Чуя, что свекровь нынче не переслушаешь, молодуха подошла к мутному зеркалу над комодом, потянулась, огладила спелую грудь, припухлый живот и стала чесать гребнем вымытые, уже просохшие волосы, загибая к щекам две пушистые прядки-завлекалочки.

3

Вернулись отец с Алексеем и, сразу же присев к столу, продолжили заведенный в ограде разговор.

— Не-е, парень, ты мне даже и не говори, — успевший приложиться к горлышку, говорливый отец доказывал неведомо кому, потому что Алексей и слушал-то его в пол уха. — Отбивают мужика от своего хозяйства этими налогами. Хотят из мужика пролетария заделать, чтоб всё было общее. А общее чо?! Общее оно и есть общее, ничье вроде. Не родно — и не больно. Хотели из мужика рабочего сотворить на поспех, а вышло курам на смех: не мужик и не рабочий — лодырь, пьяница. Недоделка, короче… Избаловали мужика. В одном месте вытурят за пьянку, он в другое подался – везде рук не хватат… Нашему начальству у тяти бы моего хозяйничать учиться, а не выдумывать всяку ерунду.

— Ты, отец, громко-то не ори, — смехом упредил Алексей, — а то вспомнят, что дед кулаком считался…

— А мне уже ничо не страшно. Пуганные… Да и какой он, едрёна вошь, кулак?! Отец сам как бык в ярме мантулил, и нам прохлаждаться не давал. А нас ни много, ни мало – семнадцать… Кулак… С такими кулаками мы бы теперичи и горюшка не знали, они б страну-то хлебом завалили…

— Ну ты, отец, загибаешь, — неодобрительно покачал головой Алексей, — они ж кулаки, капиталисты. Они бы тут всех кругом поразорили. Все бы на них батрачили.

— Да ежели бы кто на них и батрачил, дак и получал бы. В деревне шибко-то никого не обкрутишь, пустят по крышу красного петуха, спалят в сердцах, либо ишо чего удумают. А потом, у ранешних кулаков и совесть была, – все ж крещеные, православные, Богу молились, милостыню творили. Так от…

— Хватит вам спорить, — осадила вышедшая на кухню мать.— Отец-то, я гляжу, успел уже в рюмку заглянуть — ишь язык распустил…

Кухню осветил красно-бурый свет отходящего дня, сулящий на завтра такой же тяжелый зной; завороженная этим плавающим светом, в коим лицо Алексея и свекра молодо зарумянились, Марина вслух размыслила:

– Жалко, что вы его в садик не отдавали, – она повернулась к Ванюшке, стоящему подле нее в растянутой майчонке, спадающей с плеча перекрученной лямкой, заправленной в чиненные шкеры, из гач которых топорщились босые ноги, красные от вечных цыпок. – Жаль. В садике ребятишки хорошо развиваются. Поедешь к нас в гости? – она погладила паришку по жиденьким волосенкам. – У нас там цирк, коровы дрессированные, обезьяны… Поедешь?