Легкое поведение - Линда Джейвин

Моррисон в последний раз поднес к губам драгоценный носовой платок, прежде чем сложить его и убрать обратно в карман. Бросив на стол рюкзак, он наугад вытащил из почты конверт и надрезал его острым, как бритва, ножом. Это было письмо от Джея О. П. Бланта, шанхайского корреспондента «Таймс». «Что нового в Городе пыльных бурь?» — начиналось оно. Моррисон уловил запах лаванды, исходивший от бумаги. Следующим оказалось послание от настырного служителя Церкви с сетованиями на то, что Моррисон до сих пор не прислал отчета о каком-нибудь колледже, учрежденном миссионерами. Он сделал себе пометку поискать что-нибудь подходящее. Пришло письмо и от его бывшего соседа, принца Су, адресованное «моему дорогому младшему брату»; Моррисон хорошо знал повадки китайцев, которые одной приветственной строчкой умели выразить и нежные чувства, и высокомерие. Из Бангкока написала его давняя знакомая Элиза Р. Скидмор, член Национального географического общества: «Надеюсь, ты счастлив. Наконец-то у тебя своя война».

Разбирая почту — откладывая в одну сторону письма, требующие срочного ответа, отбрасывая остальные, — он прервался на то, чтобы черкнуть несколько строк редактору «Таймс», Моберли Беллу, отметив чрезвычайную полезность своей поездки, позволившей увидеть общую картину собственными глазами, и не преминув отметить, что с началом войны его здоровье резко улучшилось.

А теперь — главное. Он натянул нарукавники, подвинул к себе чернильницу и пресс-папье.

Дорогая Мэй. Дражайшая Мэй. Мэйзи. Мэй, дорогая. Любимая.

После нескольких неудачных попыток начать письмо его перо уверенно заскользило по бумаге, строчки ложились одна за другой.

Он как раз запечатывал конверт, когда на город обрушилась мощная песчаная буря. Воющие ветра сотрясли оконные стекла и закружили в воздухе вихри желтой и оранжевой пыли. По всему дому захлопали двери, с грохотом полетели на пол кадки с цветами, слуги с криками бросились запирать дом и спасать имущество.

Природная стихия отозвалась счастливой дрожью в теле Моррисона. Мэйзи…

За стеганой портьерой, которая зимой помогала поддерживать в библиотеке хотя бы призрачное тепло, со стуком распахнулась дверь. Очнувшись от транса, Моррисон потянулся за связкой тряпья, которую держал в расщелине пола. Он обожал бурю, но только не беспорядок, который она несла с собой.

Когда ветер стих, он вышел из библиотеки и наткнулся на повара, который выглядел расстроенным и сильно бранился. Как выяснилось, прежде чем он успел добраться до своего жаворонка, клетку снесло с дерева, разбило о землю, и птица улетела. Ю-ти, напуганная вспышкой гнева мужа, вместе с остальными слугами спешно подметала двор.

Хотя и короткая, буря засыпала песчаником черепичную крышу, забила песком оконные решетки, оставила «сувениры» пустыни Ордос в кочанах капусты. Вернувшись к себе в комнату, Моррисон обнаружил песок и в карманах своей одежды в шкафу и комоде, между страницами книг и даже на объективе своего драгоценного фотоаппарата «Брауни», который покоился в кожаном чехле, запертый в ящике бюро.

Он снял объектив, сдул с него песчинки и прошелся по стеклу перышком. Пока он оглядывал припорошенный пылью письменный стол, в голове вдруг зазвучала мелодия.

У нас не будет свадьбы пышной:

Откуда взять мне денег лишних?

Но даже на велосипеде

Ты будешь всех милей на свете!

Каким же смешным и нелепым он, должно быть, выглядел в эту минуту, когда напевал себе под нос незатейливый куплет. И трудно было поверить, что еще не так давно он чувствовал себя настолько немощным, что подумывал навсегда покинуть Китай.

Мэйзи, Мэйзи, дай мне ответ.

В нем бушевала кровь, и он вновь ощущал себя молодым.

Глава, в которой Моррисон встречает щеголя Игана, чья белозубая улыбка напоминает ему о плачевном состоянии собственных зубов, а редакционное задание оказывается как нельзя кстати

На следующее утро Моррисон проснулся полным сил, привел в порядок записи и только принялся строчить телеграмму в «Таймс», как в комнату вошел Куан с письмом от Грейнджера.

«Мой дорогой Моррисон», — с дерзкой фамильярностью начиналось оно. Далее на двух страницах Грейнджер изливал свое недовольство тем, что его телеграммы не публикуют так часто, как ему бы хотелось, и сетовал на ненадежность современного телеграфа и почты. Он умолял своего почитаемого коллегу об услуге: не мог бы Моррисон поспособствовать тому, чтобы прилагаемый отчет, добытый потом и кровью, попался на глаза их редактору в Лондоне? Он был бы бесконечно благодарен.

Моррисон извлек из конверта отчет Грейнджера и внимательно прочитал его.

Белиберда, да еще написанная отвратительным слогом. Пустоголовый идиот.

Он порвал отчет и бросил его в камин.

Вчерашняя буря очистила небо до лазурного блеска. Моррисон плодотворно поработал до ланча, но к середине дня почувствовал, что сидеть за столом уже невмоготу. Довольный собой, он вышел во двор и подставил лицо солнцу и легкому бризу. Ветер, что бушевал накануне, оборвал нежно-розовые цветки рано зацветших яблонь и вишен, засыпав улицы ароматным конфетти. Моррисон брел по широким проспектам и узким хутунам[10] пробираясь в плотном потоке торговцев и лоточников, возчиков, рикш и паланкинов. Мимо него проходили маньчжурские леди в залаченных париках, нищие попрошайки, люди-«бутерброды», рекламирующие товары. В ушах звенело от зазывных криков продавцов, гогота из винных лавок, грохота тележек, визга детворы. Его нос с отвращением вдыхал гнилостный запах канализации и с наслаждением втягивал ароматы ирисок и оладий. Улицы Пекина были одинаково колоритными и пугающими, и он ускорил шаг, чтобы поскорее добраться до пандуса, ведущего к вершине Стены Тартара[11].

Стена, возведенная сотни лет назад, возносилась на сорок футов и местами была настолько широкой, что по ней могли проехаться четыре повозки в ряд. Отсюда открывался неповторимый вид на город, просматривались даже золоченые крыши, сады и павильоны императорского дворца. Место располагало к размышлениям об истории — Китая, Пекина, своей собственной, — удивительная симметрия столицы, с ее осями, проложенными с севера на юг, и священной геометрией, помогала упорядочить мысли. Это была точка, откуда можно было наблюдать суетную и крикливую жизнь городских улиц, чувствуя себя далеким от нее. Прогулка по стене Тартара была особенно по душе Моррисону, приверженцу нерушимых бастионов, крепостных оград и сложных фортификаций.

Поднявшись наверх, журналист глубоко вдохнул и окинул взором город, ставший ему второй родиной. Бесхвостые воздушные змеи прорезали лазоревую гладь неба, отовсюду доносился мелодичный перезвон колокольчиков: они позвякивали на тележках торговцев, бренчали на шеях верблюдов и мулов, заливались под куполами городских храмов. Этот день не годился для сдержанных эмоций. Сердце Моррисона пело. «О, Мэйзи, что за девушка! — думал он. — Она возбуждает меня бесконечно».