Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель

Зима весной

Призрак дотрагивается до Фридерики каждый день, то схватит за запястье, то коснется плеча или быстро проведет рукой по лицу, так что она вскрикивает от ужаса. Она не знает, что ему от нее надо.

Когда она сидела в баре и встретила брата, который рассказывал про свою серую жизнь, она вдруг неожиданно тихо сказала: «Я больше не знаю, кто я». Но определенное упрямство в ней все же осталось: перед сном она каждую ночь скрещивала пальцы ног; ее ноги погружались в молитву. — Однажды, когда она выпила слишком много и легла на пол, чтобы хорошенько рассмотреть комнату снизу, она увидела на черной книжной полке четыре глиняные головы, которые сама же и слепила: их рты кричали.

Луна серебряной монетой лежит на темно-синем небе, исчерченном голубыми полосами облаков. На узком тротуаре перед домом стоит сынишка Фридерики; в руке открытый перочинный нож; шнурки развязаны. Где-то на земле есть пудель, который может сказать «да, мама». Мальчик говорить не может, он может только стоять на узком тротуаре с открытым ножом и заставлять людей обходить его стороной, по загруженной машинами улице.

Фридерика готовит не только для маленького сына, которого зовут Альфред, но и для старшего, который называет себя Хабакук. Фридерика кормит сыновей, но кричит на них: с тех пор как призрак касается ее каждый день, она раздражительна. Фридерика неразборчивым почерком строчит письма: золотой чернильной ручкой и коричневыми чернилами. Она пишет о призраке, но поскольку письма никто не может прочитать, никому нет до этого дела. Как будто кого-то застрелили лютой зимой: белое небо, белый снег, озеро и улица белые; мертвец тоже белый. Белое солнце.

Криста

На столе Кристы лежат счета; она их не распечатывает. Они лежат на столе, а она задерживает дыхание. Она повесила в комнате фотографию индианки, мечтательно раскинувшейся в гамаке; у нее на бедрах сидит маленький мальчик, он выглядит как младенец Иисус на иконе и смотрит на зрителя черными миндалевидными глазами. Рядом висит фотография Вирджинии Вульф в профиль; в правой руке у нее сигарета; она сидит в комнате с высокими потолками и впечатление такое, что она, может быть, через окно смотрит на горизонт. Криста каждый день рассматривает обеих женщин перед тем как пойти в болотистый парк, где недавно сгорело дерево. Все люди в городе, которые любят деревья в любом состоянии — цветущие, горящие, с листвой или без — встречаются в музыкальном павильоне, где можно спрятаться от дождя. Некоторые живут в парке и по ночам спят на газетах.

Когда на экране появляется экран с каким-то мужчиной, ведущий беседует с ним и под конец говорит: «Спасибо, что были с нами». Этого заснятого господина, который был также и в комнате Кристы, за что она также ему очень благодарна, не стоит сравнивать с горящим деревом; это дерево действительно было у нее, она осмотрела его во всю длинну, почувствовала жар и услышала треск пламени.

Криста никогда не доверяет почте. Если она написала или отправила письмо, она спустя два дня звонит и спрашивает, дошло ли оно. Иногда она ездит по железной дороге в вагоне-ресторане, только чтобы посидеть рядом с круглой лампой.

Криста живет одна и не работает. Ей бы хотелось иметь колодец перед домом, из которого пили бы лошади. Бывают дни, когда она отключает телефон; тогда ей никто ничего не рассказывает: она не слышит людских голосов. Она женщина с обезьяньими глазами и обезьяньим смехом.

В городе все больше групп и группировок; обособляются не только фанатики деревьев, но и другие экстремисты: фрики из дворовых кухонь, ненавистники летучих мышей, противники пенных ванн, фанаты волосатых женских ног. Раньше члены групп вступали в противоборство, публикуя в газетах сочащиеся ненавистью письма читателей. Теперь они пошли друг на друга с камнями в руках; каждую субботу происходят уличные бои. Криста говорит: «По субботам мне все время самоубийственно». Она говорит это так лихо, будто рот смазан маслом. Этого слова нет ни в толковом, ни в словаре иностранных слов. Каждый месяц какой-то мужчина передает ей через окно немалую сумму денег; она берет их без угрызений совести. Мужчина ее любит, она его нет.

Штефани

Город был словно занесен пеплом, но повсюду тлели огни: слова, рекламирующие рестораны, кинотеатры, бары, дискотеки, марки сигарет и прочее. А под белой, круглой луной летали две чайки. Девушка, которая так и не выросла и всегда носила в левом рукаве блузки или пуловера платочек, решительно шагала по тротуару. У нее было заячье лицо и отекшие ноги. Ее звали Штефани, и она писала книгу. Тот факт, что книгу можно будет купить во многих магазинах и она будет в холщовом переплете, в обложке с аннотацией, страницы пронумерованы — заставлял Штефани постоянно нервничать, но это было и приятное чувство. Штефани воспитывалась в школе при монастыре и все немногое свободное время вязала. Она не умела врать, но не знала наверняка, что такое правда. Она предполагала, что правда красная или синяя или зеленая, угловатая или овальная, плоская или острая. Да и о чем малышка Штефани могла бы написать; Штефани ничего не знала о страстной любви, о гневе, панике, ненависти, угнетении, мести, терроре. По рабочим дням она сидела в офисе за компьютером, а по воскресеньям — в церкви. Но нужно сказать кое о чем, что представит малышку Штефани в совершенно ином свете: Штефани обладала фантазией! Фантазия это крылатая, порхающая, резвящаяся сестра правды с ее затекшими ногами. И Штефани были знакомы нежность и разочарование; поэтому она и могла связать свою книгу. И вот, решительно шагая по тротуару, она увидела молодого человека в рваных джинсах, сидевшего на земле под фонарем и читавшего книгу. Ее сердце полетело к нему, чего молодой человек, однако, не заметил. Она подумала: «Я не писательница, но напишу такую книгу, что он будет читать ее так же увлеченно».

Небо потемнело, и чайки скрылись из виду, когда Штефани свернула в переулок. Она позвонила в дверь маленького черного дома. Дверь была заперта изнутри на три замка: на цепочку, широкий, увесистый засов и автоматический замок. В замочную скважину прошептали: «Пароль?» — «Завсегдатай», — пролепетала Штефани, после чего дверь долго отпирали. Штефани вошла и села за стол, чтобы выпить чая с подругой, которая немного косила и всегда ходила дома босиком, чтобы никто ее не услышал.

Тишина

Теперь вундеркинд мог выносить тишину, небо из золота, рассеивающие свет деревья и отцветшие розы перед домом, где он гостил уже несколько месяцев. Странно: тетя обычно любовалась садом через окно, как будто он был декорацией, а не настоящим. Матерью вундеркинда была молодая женщина с усталым и все-таки напряженным лицом и дырявой обувью; она навестила ребенка лишь раз, ей пришлось посетить дом с рисунками вундеркинда, сад и розы, которые, казалось, тонули в собственном аромате. На черной кожаной куртке мать носила желтый значок протеста с надписью: «Старине бой!» Когда она пришла, вундеркинд спрятался за дерево; он не сразу ее узнал. Позже он будет вспоминать: звонили колокола соседней церкви; звук был словно плач, стон и вой раненного великана. Уже подкралась ночь; позже в темноте еще кричали и пели несколько птиц. Тетя всегда засыпала с сумочкой под покрывалом; она касалась кожи ногами, хотела уберечься от воров. В ту ночь мать задремала на коротком канапе; утром она сказала, что у нее все тело ломит. Но она привыкла спать где придется.

Они позавтракали на «сидячих местах», как тетя называла место перед стеклянной дверью, что вела в сад. Мать пила кофе и рассказывала, что раз в неделю посещает психотерапевта, старичка, который устраивается в высоком кресле и после каждого предложения вскидывает руки и кричит: «Господи Иисусе, какой ужас!» Вундеркинду бросаются в глаза шрамы, длинные царапины на руке матери; на его вопросы мать отвечает, что это от шиповника, но тетя знала, что это следы от тысяч уколов. Вундеркинд притащил большой лист бумаги, который отрезал от рулона; он прикрепил лист к стене, подвинул столик на колесиках, принес воды в кружке, сделал из картонки от яиц палитру, обмакнул кисти в краски и начал уверенно рисовать: акрилом и гуашью. Сначала он серым нарисовал очертания матери, затем лицо, состоявшее из светлых и темных пятен. Глаза стали большими и черными и, казалось, заметили зрителя, рассматривающего картину, рот был словно маленький краб на песке. Вундеркинд нарисовал вокруг матери двенадцать ангелов-хранителей, словно белые огни. Работа длилась два часа, затем вундеркинд обернулся и высоким голосом сказал: «Шум я рисовать не стал».

Я его ненавидела

Мой сосед Герхард целыми днями лежал в постели; он пытался заставить меня думать, что ревматизм не дает ему встать, но я догадывалась, что ему нравилось не двигаться. Он застывал, как мумия. Мысли его текли медленно, нос все время был заложен, внезапно он начинал хватать воздух. Однажды он сказал мне, что живет в пустыне не из песка и не из снега; его пустыня пуста. Он ненавидел перемены; каждая секунда несла с собой изменения света, движений, мыслей, звуков и запахов. Но чтобы заработать на жизнь, ему иногда все же приходилось двигаться: он играл на похоронах на скрипке. Он не любил напряжение, которое требовалось, чтобы «кое-что сделать». Он спрашивал себя, прилагает ли усилия цветок, чтобы цвести. Сильнее всего он завидовал камням. Жена от него ушла; она влюбилась в убийцу, который, видя ее, кричал от радости.