Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель

Каждые три дня Марита покупает пианисту белую лилию; он ставит ее в высокую стеклянную вазу на черный рояль; цветок подрагивает, когда в комнате гремит музыка. Все, что слышит Марита, кажется, написано им самим; когда он бросает на клавиши свои невероятно толстые пальцы, вещи в комнате стонут. Даже когда он играет с листа, это никогда не звучит как Бетховен или Шопен, что очень расстраивает Мариту. Марита поражается тому, что во время горячих клятв или приступов боли он хлопает себя правой рукой, для пианиста слишком мясистой, по воображаемому сердцу справа; сама она при всем желании не смогла бы обмануться, она всегда чувствует, где у нее сердце.

Однажды, когда пальцы пианиста опять стучали по клавишам, как барабанные палочки, он вдруг встал, смахнул вазу с лилией с рояля, что ошеломило в Марите домохозяйку, схватил длинный, широкий шарф, висевший на спинке антикварного стула (Луи Филипп), швырнул его в Мариту и закричал: «Кто Вам позволил вязать мне шарф? Убирайтесь из моей жизни!» Его ноздри трепетали, затем успокоились и раздулись, лицо побледнело. Марита с трудом спустилась по лестнице; больше всего она страдала от того, что он обратился к ней на «Вы»; после стольких бокалов «Рикара» ей все же можно было называть его Маурус и обращаться на «Ты». Он никогда не называл ее по имени, но обращался на «Ты» с самого начала. Когда Марита вышла на улицу, зазвонил колокол, наполнив поздний вечерний час словно стоном умирающего. Она молилась святым, с которыми познакомилась еще ребенком на уроке закона Божьего, некоторые из них были лишены этого титула во время последнего собора, о чем ей, однако, не было известно. Луна на небе была словно желтый воздушный шар, из которого немного протекает газ, а звезда над ним выглядела аккуратно, как сияющий циферблат ее будильника; это почти утешало.

Рихард

Когда Рихарду хотелось быть милым с другом, он спрашивал, к примеру: «Можно мне снимать твою щетку для волос с раковины, когда я чищу зубки?» Этой уменьшительной формой «зубки» он хотел его очаровать, показаться мягким, передать нежные чувства и мысли и выпросить ответные.

Жесткие предписания заставили жителей дома поселиться во флигеле на заднем дворе, там раньше, наверное, была фабрика, за черными как смоль стеклами; оконные рамы были выкрашены белым. Два церковных колокола отсчитывали часы; один высоким, другой низким звоном. Букет цветов, который друг купил Рихарду, стоял на столе в вазе сложной формы; на желтом цветке был прикреплен прозрачный пластиковый колокольчик. «На цветке должно быть отверстие», думал Рихард; он не любил этот цветок.

Рихард был родом из деревни на холме и жил с глухим отцом, у которого был запоминающийся холодный и твердый взгляд. «Там все так и гудело от пчел и все было какое-то липкое», — рассказывал друг своему портному. (Он хотел добавить: «Рихард парил, словно ангел над кучей навоза», но не стал). Рихард теперь тоже заказывал одежду у портного; оба ждали драгоценных костюмов по много недель; портной придумывал все новые отговорки, почему не может обслужить клиентов вовремя. Отговорка, над которой друг Рихарда смеялся больше всего: «Я прищемил голову».

Рихард научился пить, только когда стал употреблять алкоголь в больших количествах. Через несколько дней после их знакомства друг очень удивился и развеселился, что Рихард не умеет пить и должен еще научиться глотать беззвучно и не натужно. «Часто во время глотания в пищевод попадает слишком много воздуха, больно, как будто пытаешься проглотить бильярдный шар», — печально объяснял Рихард в пустоту.

Но с тех пор, как Рихард справился с судорогами язычка, он многому научился; теперь он ел острые блюда, а не только яблочный мусс и манную кашу, как и его друг, покупал в секонд-хенде дешевые ботинки с широким рантом; его друг любил старую кожу, за которой заботливо ухаживал. Рихард мастерил странные музыкальные инструменты и писал, пусть и редко, своему другу письма в зеркальном отражении, которые тот мог прочитать, только глядя в зеркало.

Рихард ходил за покупками, по вечерам готовил и раз в неделю устраивал уборку. Друг весь день работал в похоронном бюро в предместье, до которого добирался полчаса на поезде; эту должность ему нашли на бирже труда. Он приглушенным голосом говорил с людьми в черном и ел в ресторане. Когда он по вечерам приходил домой, они любили друг друга. Рихард был убежден, что мог установить контакт между собой и другом, который был на двадцать лет старше, только почувствовав его тело, потому что Рихард говорил с ним редко, ему было трудно находить подходящие слова; казалось, что их вовсе не существует, а когда он все-таки говорил что-то, все было не то, возникало непонимание. Друг считал Рихарда очень красивым: его волосы были такими же бледными, как и кожа, глаза большими и тенисто-голубыми.

Когда Рихард был один, он пил сладкие настойки, ликеры, которые вдовушки предлагают своим маленьким внучкам. Однажды произошло нечто странное: по потолку и стенам кухни расползлось бесчисленное множество светло-коричневых маленьких червяков (с розовым отблеском), а по канапе, ковру и самому Рихарду скакали блохи. Чесалось все тело, голова тоже; когда он хотел раздавить кулаком блоху, сидевшую у него на голой руке, она оказалась быстрее и скрылась. Рихард стоял под душем, Рихард распылял яды — ничего не помогало. Некоторые червяки свисали на нитях с потолка. Вдруг Рихард заметил небольших мотыльков или тараканов; они сидели в холодильнике и сотнями летали по квартире. Друг уже несколько дней не возвращался домой; однажды вечером он крикнул: «Ты мне отвратителен, ты притащил с собой насекомых со своей вонючей навозной кучи в деревне!» Рихард упал в обморок и еще некоторое время был без сознания; он удивился, что затылок не болел. Букет цветов на столе завял; наконец-то он мог выбросить желтый цветок с пластиковым колокольчиком.

Как-то ночью, когда Рихард проснулся, в темной комнате стоял мужчина, достававший до потолка, потом он повернулся к нему спиной и закурил. Когда Рихард в испуге зажег ночник, мужчина исчез. Утром Рихард увидел в окно, что на плоской крыше флигеля стоит мужчина, курит и смотрит на него. Рихард потянул за восемь шнуров со свинцовыми шариками, которые ударили по восьми струнам странных плоских музыкальных инструментов, которые он смастерил и развесил по стенам; раздался нежный перезвон, как будто запел слабый ветер. Он не решился раздавить блоху, ползущую по его щеке.

Убежище

Выйти на улицу — настоящее приключение; там можно встретить лица, каждое в единственном экземпляре, то есть уникально, удивительно. Есть лица, которые вызывают у Пиуса гнев. Тогда он видит только ограниченность, ущербность, узколобость. Больше всего ему нравится рассматривать детские лица.

Пожилая толстая женщина сидит в трамвае и жует черенок от вишни. Другая говорит женщине на соседнем сиденье: «Эй Вы, привет, слушайте: я хочу умереть!»

Ранним утром город, кажется, светится изнутри, но уже в девять часов небо вянет, свет тускнеет. Пиус едет на трамвае, время от времени делает записи в дневнике: «Теперь, после того как Розмари хотела убить себя, моя мать как и раньше пытается сделать из меня слабака. Она покупает для меня одежду, которая мне не нравится. Она хочет заново обставить квартиру. Она хочет видеть меня почаще».

Пиус с беспокойством замечает изменения в себе самом: глаза вдруг широко открываются, в голове нарастает какой-то шум, свет режет глаза. Он стал болтливее. Лицо стало почти прозрачным, живот уменьшился.

Пиус постоянно носит стариковскую одежду: серые брюки, которые подтяжками натягивает на живот, серый пиджак с серыми заплатами на локтях. Когда он расслабляется, он иногда пинает правой ногой камушки по тротуару. После попытки самоубийства жены он больше всего плакал из-за того, что перед тем как принять снотворное она сходила к парикмахеру и сделала перманент. И что он зря купил ей морскую соль для ванн — против ревматизма. Но они поссорились; он сел в трамвай, а Розмари стояла на тротуаре, прижала голову к двери, которая от этого не закрывалась, и причитала, ему было стыдно перед людьми. Речь была о деньгах, всегда о деньгах. Ей были нужны невероятные суммы, а он жил скромно. Через некоторое время шофер начал ругаться, он не мог тронуться, пока Розмари держала головой дверь.

Трамвай это убежище Пиуса. Работать ему не надо, ему досталось небольшое наследство; так что он каждый день часами катается на трамвае, избегая жены.

У больничной койки, на которой Розмари издает отрывистые, плаксивые звуки, ему, правда, пришлось пообещать больше не скрываться в трамвае. Он не сдержит обещания, не может допустить, чтобы уныние наполнило его сердце.

Пациент хочет лежать в чистоте

Кристина торговала на блошином рынке старыми книгами. Она вела скрытую ожесточенную борьбу, чтобы квартира, которую она делила с одним наркоманом, не пришла в упадок, потому что однажды больной сказал: «Когда начинаешь угасать, очень хочется лежать в чистоте». Кристина разгибала ложки, счищала с них нагар, каждый день отмывала в ванной пятна крови, вытаскивала из ковра окровавленные иголки, находила использованные шприцы за диванными подушками, под обивкой и в полуоткрытых ящиках, собирала окровавленные бумажные платочки и одежду. Полотенца были все в дырах, ковер в подпалинах, потому что больной иногда «откидывался», как он говорил, и ронял зажженную сигарету. Эти приходы были для Кристины как раз самое неприятное: когда они наступали, она чувствовала, что он покидал ее; в такие моменты он полностью ее игнорировал. Иногда ей нельзя было пылесосить, потому что наркоман думал, что на ковре еще остался кокаин. Он всю ночь ползал по полу со свечой в руке и искал. Ставни уже в четыре часа дня были заперты, но он боялся, что враги могут сфотографировать его из дома напротив специальной камерой. Иногда он выбрасывал всю одежду из шкафа и скидывал все книги на пол, потому что потерял конвертик с кокаином. Тогда он кричал и в слезах обвинял Кристину, что это она украла.