Во главе двух академий - Лия Лозинская

Дидро вскочил при этих словах со своего стула будто подброшенный невидимой пружиной. Он заходил по комнате большими шагами и, сердито плюнув на землю, воскликнул:

– Какая вы удивительная женщина! Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!..»

Пожалуй, эта сцена делает больше чести литературному мастерству, чем искренности, а может быть, памяти?

Екатерина Романовна писала свои воспоминания более чем через 35 лет после того дня, когда мог состояться этот разговор, столь сомнительный в своем финале. Дидро уже не было на свете. Давно канули в Лету либеральные публичные обсуждения проблем крепостничества. Зато хорошо были памятны Пугачев и якобинский 1793 год.

Верила ли Дашкова, описывая давние споры, в то, что действительно переубедила тогда философа? Скорее – хотела верить. У нее было немало возможностей почувствовать, что взгляды Дидро на крепостное право оставались неизменными, более того, укрепились под влиянием его русских впечатлений.

Дидро писал в 1784 г., вернувшись из России: «Чтобы воспрепятствовать злоупотреблениям рабством и предотвратить проистекающие от него опасности, нет иного средства, как отменить само рабство и управлять лишь свободными людьми. Эту меру трудно провести в стране, где нельзя дать почувствовать господам злые стороны рабства, а рабам – преимущества свободы, настолько одни деспотичны, а другие унижены»9.

Страницы «Записок», на которых Дашкова излагает свои разговоры с Дидро о крепостничестве, привлекали к себе особое внимание Пушкина – об этом не однажды писали исследователи творчества поэта.

«Как справедливо отметил Ю.Г. Оксман, споры Дашковой с Дидро на острые социальные и политические темы не прошли мимо сознания Пушкина, автора «Капитанской дочки» и «Истории Пугачева». Ведь эти споры касались важнейших проблем русского общественного развития, и во времена Пушкина они были не менее актуальны, чем за три года до Пугачевского восстания, когда в Париже французский философ и русская княгиня пылко опровергали друг друга», – пишет М.И. Гиллельсон в работе «Пушкин и «Записки» Дашковой»10.

Должно быть, расхождение во взглядах на отношениях Дашковой и Дидро не отразилось. Дидро продолжал считать Дашкову человеком, серьезно интересующимся вопросами общественной жизни, о чем свидетельствуют хотя бы письма к ней той же зимой в Прованс. В одном из них, в рассказе об изгнании иезуитов и первых столкновениях королевской власти с парламентом*, чувствуется уже приближение во Франции великой грозы.

* Речь идет, очевидно, о так называемом перевороте Мопу; канцлер де Мопу, чтобы сломить сопротивление парижского парламента (парламенты – судебные органы в предреволюционной Франции), в ночь на 20 января 1771 г, арестовал многих его членов.

Дидро писал: «...Это происшествие возбудило взрыв между всеми членами государства. Принцы сердятся, другие трибуналы сердятся. Умы волнуются, и волнение распространяется; принципы свободы и независимости, прежде доступные только немногим мыслящим головам, теперь переходят в массу и открыто исповедуются... У каждого века есть свой отличительный дух. Дух нашего времени – дух свободы. Первый поход против суеверия был жестокий и запальчивый. Когда же люди осмелились один раз пойти против религиозного гнета, самого ужасного и самого почтенного, остановить их невозможно. Если один раз они гордо взглянули в лицо небесного величества, вероятно, скоро встанут и против земного... Мы дошли до кризиса, который окончится или рабством, или свободой...»11

Перечитывая эти страницы много лет спустя, Дашкова оценила их пророческий смысл. «По выражению чувств, возбужденных этим событием, и по предчувствию его неизбежных последствий письма Дидро были полны предсказанием будущей Французской революции»...

Сама Екатерина Романовна во Франции 70-х годов никаких примет Франции 90-х не увидела...

Однажды, проникнув в чужой карете в Версальский парк, она наблюдает в толпе любопытных за королевским обедом, отмечает отменный аппетит Людовика XV и всей царствующей фамилии и чуть было не выдает свое инкогнито возмущенным восклицанием по поводу какого-то нарушения одной из принцесс застольного «бонтона».

В Лионе, не забыв осмотреть прославленные мануфактуры, она любуется торжественной встречей пьемонтской принцессы, невесты одного из членов французской королевской фамилии. Дашковой казалось, «что идея о монархе и гильотине еще так была темна, что Людовик, хотя исподтишка и называли его «королем по ошибке», был предметом народного обоготворения...»

Здесь, в Лионе, произошел небольшой инцидент, описание которого в мемуарах Дашковой привлекло внимание Пушкина.

В честь приезда пьемонтской принцессы давался спектакль в городском театре, где Дашковой и ее спутницам предназначалась ложа. Однако, войдя в ложу, Екатерина Романовна обнаружила, что она уже занята какими-то четырьмя лионскими дамами, не выразившими ни малейшего намерения уступить свои места знатным иностранкам. «Спорить не стоило, и поэтому я и Гамильтон, оставив Райдер и Каменскую (спутницы Дашковой. – Л.Л.) стоять за этими наглыми женщинами, решили уйти...».

В рукописи «Записок», которую читал Пушкин, слова «наглыми женщинами» подчеркнуты. На полях рукою поэта написано: «Дидро, учитель и апостол равенства, которым автор восхищается, так бы не выразился».

М.И. Гиллельсон, которому мы обязаны открытием этой пушкинской пометы, интерпретирует ее как свидетельство точного понимания поэтом идейной непоследовательности Дашковой. «Как только Дашкова незаметно для самой себя проговаривается, Пушкин хватает ее за руку: вы признаете Дидро необыкновенным человеком, так извольте уж до конца следовать его наставлениям – такова по существу мысль Пушкина, высказанная в его лаконичной помете на полях рукописи ее Записок»12.

Предполагал ли Пушкин действительно найти в княгине идейную последовательницу Дидро? Вряд ли. Читая «Записки», он представлял себе всю последующую жизнь и деятельность Дашковой – они не давали оснований подходить к ней с меркой Дидро.

Однако вернемся к нашей путешественнице. Ей сразу же суждено было быть наказанной за кичливость. Выходя из театра, Дашкова и Гамильтон попали в толпу, теснившуюся у входа. Солдаты разгоняли любопытных «ударами направо и налево». Пришлось назваться, последовали извинения, часовой провел их к карете. Дашкова выражает сожаление по поводу того, что подействовало слово «la princesse», т.е. ее княжеский титул, а не «уважение к ее полу», – в подобных рассуждениях она большая демократка.