Сцены из нашего прошлого - Юлия Валерьевна Санникова

Губернаторский дворец слепил белизной наличников и всеми печными трубами испускал густой кадильный дым. В приемной толпилось много народа. Александр Александрович не знал, всегда ли у губернатора было так многолюдно, он не хаживал, как он это называл, в «безрассудные поклонения» к начальству, или же виной всему организованный праздник. Лакей приметил его и поспешил доложить о приезде Благоева.

Никита Иванович вышел из кабинета и сразу же направился в ту сторону, где стоял Александр Александрович. При появлении генерал-губернатора все глаза оборотились на него, а кружки из людей, стоявших и говоривших о чем-то, разомкнулись и вытянулись в неровную шеренгу. Господин Рылеев знал, что внимание сосредоточено на нем и на том, что он сейчас будет говорить, и пользовался этим, вышагивая картинно и со значением для пущего эффекта. Он был уверен, что Благоев человек слабовольный и посредственный, и вознамерился сыграть на этих его недостатках.

Никита Иванович атаковал с места в карьер. Он легко кивнул головой господину Благоеву в качестве приветствия, после чего громко, чтобы всем было слышно, заявил, что не позволит, пока жив, поощрять убийства и вредные мнения, потому что от этого пострадает домашняя сохранность, а помещик в деревне не сможет спать спокойно, ежечасно опасаясь собственных крестьян. Если веления господина, распинался Никита Иванович, не будут исполняемы, а ослушники не наказанными останутся, то наступит паки хаос, как было то в первобытных обществах, где отсутствовали закон и порядок. В какой-то момент прочувствованной речи губернатор даже назвал Александра Александровича сообщником убийцов, посягнувшим на неоспоримость помещичьей власти над крестьянами, но потом опомнился и поправил, что выразился в фигуральном смысле слова.

Рассуждая о строгости наказания, господин Рылеев нарисовал перед собравшимися безрадостную картину будущего государства, в котором с пренебрежением относятся к верховной власти, не берегут ее и необоснованно порицают, распространяют о ней ложь и небылицы, дискредитируя таким образом в глазах граждан. Умрет все, пророчил губернатор, поля и нивы запустеют и порастут сорняками, жилища разрушатся, а крестьяне, не имея над собой прилежного надсмотрщика, разленятся, разбредутся и будут паразитировать на государственном теле, словно тараканы и мокрицы. Разрушатся города, покинутые жителями, забудутся торговля и ремесла, богатство иссякнет, все поголовно станут нищими, дворцы и усадьбы обветшают, а закон, неисполняемый никем, не сможет более защитить граждан от произвола. Общество развалится на части и издохнет, как рыба, выброшенная на песок, царский престол, этот бастион и твердыня, на котором зиждется общество, сокрушится и падет, а владычица его сделается простою гражданкою, Никита Иванович чуть было не добавил как «гражданин Луи Капет», но сдержался, решив, что незачем мешать сюда еще и французов, и так уже слишком он сгустил краски.

Картина общественной гибели, нарисованная генерал-губернатором словно адской кистью, произвела на всех сильное впечатление. Дамы и кавалеры, набившиеся в приемной, стояли словно громом пораженные и переводили недоумевающий и злой взгляд с Рылеева на Благоева.

Александр Александрович застыл перед оратором весь красный, яростный огонь пылал в его глазах, руки непроизвольно сжались в кулаки. Он не смел перебивать начальника, пока тот говорил, а теперь, когда он кончил, не знал, как отвечать: гневно или хладнокровно. Тысячи мыслей проносились в его голове, но ни одна не казалась ему способной передать всю гамму чувств, которые он испытал в продолжении губернаторской речи.

Тем не менее нужно было отвечать. Господин Благоев набрал полную грудь воздуха и хотел было уже начать возражения, но в этот момент в груди его что-то оборвалось, он качнулся всем телом вперед, схватился за сердце, запрокинул назад голову и упал, лишившись чувств, прямо на руки Никите Ивановичу.

Послали за надворным медиком, который, по счастью, в то время как раз находился во дворце. Александра Александровича уложили в задней комнате, дали ему нюхательную соль, после того, как он очнулся – обильное питье, а на голову положили холодный компресс. Доктор выслушал пульс, пожурил за то, что господин Благоев себя не бережет, прописал постельный режим как минимум в течение месяца и курс пиявок. Через два часа председателя уголовной палаты доставили в специальной медицинской карете к себе домой, где уложили на постель и приставили сиделку.

Чувствуя себя отчасти виноватым в припадке господина Благоева, генерал-губернатор решил не продолжать предмет с Чайковскими и убрать его в насколько возможно долгий ящик. Приняв это единственно разумное в сложившихся обстоятельствах решение, господин Рылеев с легким сердцем отдался празднованию девяносто первой Шлиссельбургской годовщины и был на вечере, по заверениям знавших его людей, «совершеннейшим очарованием». Ужин удался на славу, осетрина была необычайно нежной, жаркое удивительно сочным, паштет особенно сливочным, а фрукты на редкость сладкими. Дождь к ночи перестал, и фейерверки выстрелили почти все и с первого раза. Дамы после бала были enchantées, а господа, по их же словам, passés une excellente soirée tout simplement.

В уголовной палате дела шли своим чередом, и на место господина Благоева, покамест он будет отсутствовать, заступил Владимир Алексеевич Васьковский, бывший до этого в должности товарища председателя уголовной палаты, назначаемым, как известно, губернатором. На время болезни Александра Александровича господин Васьковский намеревался совмещать свою должность товарища и должность Благоева.

О новом назначении стало известно госпоже Чайковской и она, не откладывая дела до греческих календ, приехала в дом к господину Васьковскому на Мойке и, облобызав ему и супруге его, Дарье Петровне, тут же по случаю присутствующей, руки, слезно умоляла не губить ее и не казнить ее крестьян. Господин Васьковский был тронут речью Веры Ивановны и даже, говорят, прослезился, но отвечал, сам того не ведая, практически теми же словами, что и господин Благоев, что он человек подневольный, и что над ним стоит закон, а закону противиться он не может.

Вера Ивановна тот час же поняла, что от нее требуется, и вытащила из кошелька ассигнацию в сто рублей, которую отдала почему-то не господину Васьковскому, а Дарье Петровне. Та по-хозяйски спрятала ее в шкатулку на каминной полке.

Владимир Алексеевич пожал плечами и повторил, что закон един для всех, и кто он такой, чтобы его ослушаться, после чего в руках у Дарьи Петровны оказалась еще одна сторублевая бумажка, которая, как и ее предшественница, упокоилась в ореховой шкатулке.

На это господин Васьковский сказал, что постарается сделать все, что в его силах, и что пусть, мол, Вера Ивановна не переживает, он похлопочет о деле елико возможно.

Через три дня Семана Ельесова, Андруса Ельесова и Евдокима Аксенова выпустили из Ямбургской темницы, и они вернулись на мызу, а дело Чайковских