Рубцов возвращается - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

Он как-то нервно вздрогнул, когда атамань, после неудачного визита к Ольге Дмитриевне, вошел к нему в комнату.

– Что, Федя, призадумался?.. – спросил тот, заметив, что его приятель сидит в кресле с нахмуренными бровями.

– С чего мне скучать, Василий Васильевич?

– Не ври, по глазам вижу.

– И видеть нечего… А только, батюшка, Василии Васильевич, затеяли мы с вами дело непутевое… Овчинка выделки не стоит! Где эти бабы замешались, там пути не быть!

– Слушай, Федя, – твердо сказал Рубцов. – Я знаю, что я делаю. Не хочешь помогать, никто тебя не неволит, а уж что задумал Василии Рубцов – значит тому и быть!

– И что ты, отец родной… Да не я ли за тобой в мелкозвоне в Сахалин пошел, да не я ли, с тобой вместе, на плоту без пищи пять дней по морю носился, как с Сахалина бежали… А ты говоришь, бросить тебя… вовек этому не бывать, а только чует мое сердце, что от этих баб быть беде… Эх, отец, скажи ты лучше мне: Федька прикончи! То есть, с одного маху этого злодея, твоего Клюверса. на свете не будет, а уж от всей этой канители избавь. Потому, воля твоя, бабы – это наказание человеческое!

– Не то ты говоришь, Федя! – довольно мягко отозвался атаман: – не жизнь мне Клюверса нужна, сто раз мог я ему хотя бы в Радомском остроге голову кандалами проломить, не деньги его нужны, у нас с тобой ни прожить, ни пропить собственных, припрятанных… Не знаешь ты, Федя, этого чувства, чтобы капля за каплей всю кровь отравить в дороге, чтобы из жизни ему каторгу сделать, чтобы он денно и нощно Бога молил, чтобы смерть поскорее пришла – вот это месть, вот за нее не жаль полжизни отдать!

– Все хорошо, отец атаман, вымещай своим врагам на здоровье, да только бабы эти у меня из головы не идут… Не к добру они нам повстречались… Право, атаман, знаешь, была бы моя воля, обеих их, особенно молодую, ножом в бок, да и шабаш!.. Доведут они нас до погибели!..

– Федя! Что ты говоришь! Да разве рука поднимется на такую девушку?! – почти с ужасом остановил своего подручного атаман.

– Эх. Василий Васильевич, не к добру голубка между соколами затесалась, попомните мое слово!.. Не быть добру, не быть добру!.. – Капустняк энергично махнул рукой.

Рубцов опустился на стул в глубоком волнении. Несколько секунд он просидел молча, серьезно что-то обдумывая.

– Ладно! – проговорил он вдруг, словно приняв какое-то решение. – Что будет – увидим… А пока ничхни… и пальцем не дерзни! А не хочешь помогать, скатертью дорога, я и один управлюсь!..

– Ну, уж этому не бывать, начали вместе, кончим вместе!.. Не было этому примера, чтобы Федька Капустняк поворотил оглобли с половины дороги! Только чует мое сердце не к добру…

– Замолчи ты, ночная кукушка, всю душу надорвал! Ну, что с нами может худого случиться?.. Выдадут? Пеньковым галстуком испугают!.. Не таковские!.. А уж если на то пошло, так не отдам я ее, мою Ольгу Дмитриевну, не только злодею Клюверсу, а и самому сатане, приходи он сюда, сейчас со всей адской силой!

Рубцов сильно ударил кулаком по столу, глаза его сверкали.

– Батюшка, Василий Васильевич, да неужели же она тебе так люба? – с каким-то испугом спросил Капустняк.

– Так люба, Федя, так люба, что из-за неё готов и в огонь, и в воду, и в петлю, и на плаху!.. Да что я тебе говорю, Федя, да если бы она меня полюбила, вот мое слово и моя рука, я, Василий Рубцов, клянусь, готов бросить свою долю разбойничью, спрятаться, схорониться от всего света и жить только для неё, для моей голубушки!..

– Ну, не прав ли я был, атаман, когда говорил, что чует мое сердце беду… Вот она беда-то и пришла…

– Какая же?..

– А разве это не беда лихая, когда наш атаман, для которого каждый из нас, а нас мало ли, сам знаешь, готовы головы сложить, из-за девичьего лица белого, бросить нас хочет!.. От общего дела отрекается!.. Нет, атаман, пока мы живы… не бывать этому… Мы тебе служим – ты нам служи!.. Помнишь зарок и клятву… Ни без нас, ни помимо нас!

Рубцов ничего не возражал. Он мрачно нахмурил брови и молча вышел из комнаты…

Через два дня, напутствуемая несколькими светскими приятельницами, Екатерина Михайловна с племянницей, отправлялись, по дороге во Флоренцию, через Монте-Карло и Вентимилию. День был ясный и теплый, масса публики была на улицах и на дебаркадере, но сколько ни вглядывалась Ольга Дмитриевна в толпу, теснившуюся к вагонам, она не замечала ни красивого певца, их бывшего спутника, ни его знакомого, американского плантатора.

Ей почему-то вдруг стало больно и досадно. Она вспомнила про визит певца в отеле и мысленно пожурила себя, что исполнила желание тетки и не приняла интересного гостя.

Поезд, ныряя из туннеля на мост, с моста в туннель, мчался с огромной быстротой. Роскошные виллы, чудные фруктовые сады, дивные виды на горы и море, чередовались словно картины фантасмагории. Солнце заливало и горы, и море, и дворцы, и мчавшийся поезд своими ослепительными лучами, светло-синее море тихо волновалось у прибрежных скал, природа, словно очнувшись от зимнего сна, торжествовала вступление тепла и света, в их права… Обе дамы с восторгом любовались быстро меняющимися дивными картинами.

Вдруг страшный толчок отбросил их от окна, все перепуталось, горы, море, небо. С оглушительным громом и треском падали куда-то в пропасть разбитые вагоны… Локомотив набежал с размаху на загородивший путь громадный кусок обрушившейся скалы, и свалился под откос, в сторону моря, увлекая за собой весь поезд.

Глава XII

Катастрофа

Гул и треск разбивающихся вагонов, вопли и дикие крики пассажиров, шум от массы пара, вылетающего из опрокинутого локомотива, крики о помощи соседних жителей, невольных очевидцев этой страшной катастрофы, слились в какую-то бурную хаотическую какофонию, никто не слушал, никто не заботился ни о чем, кроме собственного спасения… Всеми овладел какой-то дикий, панический ужас.

Не пострадавшие или мало пострадавшие пассажиры стремились из своих купе на волю. Они вылезали в окна, ломились в двери, чем попало, пролагая себе дорогу. Когда же, вследствие сотрясения скалы от падения поезда, с вершины посыпались камни, и часть утеса, нависшая над дорогой, задрожала, все уцелевшие бросились прочь от поезда, забывая в нем и свои пожитки, и раненых, и убитых.

Свалившиеся под крутой откос пути вагоны представляли из себя одну громадную груду дерева, расщепленного