Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

Но тогда мне все-таки повезло: я отделался тяжелым повреждением челюсти, сотрясением мозга и переломом нескольких ребер...

И вот я опять лежал в гипсе и не знал, смогу ли после поправки снова как ни в чем не бывало сесть за руль.

Надо было привести в порядок мысли, ясно обдумать свое положение. В одном я ни минуты не сомневался: узнав про мою аварию, мои соперники втихомолку радовались. Они просто радовались тому, что на трассе стало одним конкурентом меньше.

А если, мол, его долбануло так, что он уже вообще не сможет соперничать с нами, что ж, тем лучше. Именно так они и рассуждали. "Они" - это, по сути, все скоростники.

Да, таковы были нравы. Впрочем, я и сам, честно говоря, не рассуждал бы иначе. Конечно, такая позиция может показаться бессердечной и даже крайне жестокой человеку, который каждое утро идет на службу, проводит там полжизни рядом с каким-нибудь коллегой, о котором знает все, с которым делит радость и горе и лишь редко желает ему зла.

Однако все это объясняется отнюдь не каким-то особенным характером автогонщиков, а единственно обстановкой и условиями их тяжелого и опасного труда.

Но так я говорю сегодня. Тогда же я не понимал этого даже в отдаленной степени. Тогда я хотел побеждать, как и всякий другой. А ради победы на карту ставилось очень много, порой сама жизнь.

Разумеется, никто никому не желал смерти. Но если соперник попадет в больницу и задержится в ней подольше - очень приятно! Тут и совесть твоя чиста и больше надежд на исполнение твоих честолюбивых замыслов.

На сей раз не повезло мне. Я отлично понял, что стою в начале тернистого пути, в конце которого я должен вновь "присутствовать", так же как, скажем, боксер, празднующий свое возвращение на ринг.

Многие знаменитые автогонщики прошли через это испытание задолго до меня. И каждому из них пришлось показать, из какого он теста сделан. Больше всего мучила неизвестность: сяду ли я вновь за руль или должен буду навсегда оставить свой спорт? Но я был тверд, и никакие переломанные конечности, никакие контузии и искромсанные части тела, никакая мигрень не могли умалить мое горячее стремление в кратчайший срок вернуться в строй.

Ясно было и другое: авария обязывала меня с первых же пробных заездов показывать хорошее время и тем самым доказать, что я преодолел последствия моих увечий. Горе тому, кому это не удается сразу! Такому немедленно выносится приговор: "Конец! Больше он ездить не может!" И тогда резко сузится круг твоих "друзей", думал я. Уже никто не захочет вспоминать дни твоих больших успехов, твоей славы и почета. Потонешь, точно камень, брошенный в болото. Всплывут на поверхность и лопнут несколько пузырей - и все! И от былого твоего "величия" не останется ничего.

"Нет уж! - твердо сказал себе я. - Злорадствовать не дам никому. Наоборот, поправлюсь и с новыми силами сяду за руль. У фирмы не будет никаких оснований вычеркнуть меня из списка команды. Я опять войду в прежнюю форму, и тогда пусть мои дорогие коллеги трепещут!"

В сущности, все содержание моей тогдашней жизни сводилось к борьбе за секунды. Я охотно шел на жертвы и лишения, лишь бы научиться ездить, и не вообще ездить, а ездить быстро, а затем все быстрее и быстрее!

В утешение себе я во всех подробностях припоминал спортивное воскрешение моего друга, Руди Караччиолы после его аварии на набережной в Монте-Карло.

21 апреля 1933 года Руди, тренируясь на своем "альфа-ромео", проходя длинный изгиб приморской набережной и приблизясь к газгольдеру, не сбавил скорость. Машину занесло поперек зеркально гладкой клинкерной брусчатки, и она ударилась правым боком о каменную лестницу.

На первый взгляд авария казалась совсем пустячной. Люди подбежали к слегка поврежденной машине, вытащили из нее Караччиолу, находившегося в полном сознании, положили его на носилки и доставили в больницу.

Но после первых же рентгеновских снимков врачи сошлись на том, что ему никогда уже не участвовать в автогонках. Помимо перелома шейки бедра, у него обнаружили еще и перелом тазобедренного сустава и разрыв суставной сумки. Близкий друг Караччиолы из Лугано предоставил в его распоряжение свой дом. Целых восемь месяцев Руди пролежал в гипсе, не зная, обойдется ли все благополучно или он останется калекой навсегда.

Но Караччиола добился своего! Ничто не могло сломить его воли. Он отлично знал, что соперника было бы приятнее видеть на трибуне, чем на маршруте. Знал, что на заводе о нем говорили как о гонщике, который "свое отъездил", что его бывший друг и антрепренер Нойбауэр уже списал его со счетов и присматривался к новым спортсменам.

Для этого истинного бойца день 2 апреля 1934 года оказался знаменательным. После годового перерыва он вновь сидел за рулем гоночного автомобиля на том же самом роковом для него маршруте в Монте-Карло и перед стартом на "Гран при Монако" совершил круг почета под ликующие возгласы толпы.

В конце мая, хорошенько потренировавшись на АФУС в сверхскоростных заездах, он вновь убедился в своем мастерстве, вновь поверил в свою счастливую звезду. Первый шаг был сделан: он отстоял и утвердил себя в глазах соперников и фирмы.

Находясь с ним рядом, я мог по достоинству оценить железную волю этого человека. Целеустремленный и напористый, он преодолевал любые препятствия и, несмотря на тяжелый физический недостаток - его правая нога осталась на пятнадцать сантиметров короче левой, - снова сумел подняться на высшую ступень славы.

Мне глубоко врезались в память отдельные этапы его борьбы за "место под солнцем".

Его многолетний ближайший друг Луи Широн, вместе с которым он некогда выступал на гонках в частном порядке, в то время не подозревал, что и его, беднягу, ожидает тяжелейший удар.

Он попал в серьезную аварию, промучился несколько месяцев в больнице, но свою прежнюю форму так и не восстановил.

В 1936 году фирма "Мерседес", чтобы укрепить свою команду, ангажировала, помимо итальянца Фаджиоли, французского мастера Широна. В том году никак не удавалось справиться с дефектами конструкции шасси, из-за которых наши машины не могли "прочно стоять на земле". Они были очень неустойчивы на ходу, особенно на поворотах, и нам стоило огромных усилий удерживать их в повиновении.

Широн медленно и плохо осваивал технику притормаживания, чувствовал себя неуверенно на максимальных скоростях. А ему все время твердили два слова: "Давай быстрее! Давай быстрее!" Нойбауэр посадил в его машину другого гонщика, чтобы показать французу, что дело, мол, не в технике, а в нем самом. Наконец у него отняли хорошего механика, с которым он сработался, и дали двигатель послабее. Вдобавок Широна третировали прозрачными намеками на его "старость" и неспособность владеть машиной на предельных режимах. Он отчаянно, до полного безрассудства старался реабилитировать себя и любой ценой улучшить свое время.