Брат мой Авель - Татьяна Олеговна Беспалова

никак не мог определиться. Север Израиля с его пустоватыми городами его не устраивал. «С Хезболлой не шутят», «Хезболла – серьёзные ребята» – так говорили израильтяне. Эти слова и безлюдье городов на севере Израиля – вот всё, что напоминало о словах отца, пророчивших войну на Ближнем Востоке. Тель-Авив раздражал Авеля своей мусорностью. Яффо – город для очень богатых, а Авелю не хотелось одалживаться у отца. Он остановился бы на Ашдоде, но жильё в первой прибрежной полосе так же дорого, как в Яффо, а иные варианты душу не радовали. Шагая по бесконечному пляжу, вдыхая средиземноморский бриз, Авель с замиранием сердца вспоминал дачу бабушки под Харьковом, густую тень в зарослях акации, цветущий жасмин, сирень, яблочный и медовый Спасы, купание в зеленоватой воде лесного озера. В детстве лето под Харьковом казалось ему порой слишком жарким, но что такое северное лето по сравнению с пышущей зноем Святой землёй?

В Израиле лето длится восемь-девять месяцев. Остальное время царит весна. Зимняя одежда не нужна. Жизнь под раскалённым небом однообразна: либо тепло, либо жарко. Население Израиля, вне зависимости от того, арабы это или евреи, одинаково воинственно и меркантильно. И арабы, и евреи – все на одно лицо, как цыплята из одного выводка. Если уж строить собственную, отдельную от отца жизнь, то где-нибудь на среднерусской равнине, между Харьковом и Белгородом, среди яблонь и акаций, под пение соловьёв, без суеты. И чтобы дом с окнами в поле, а за полем сизая полоска леса. И лес и после всегда разные: зима, весна, лето, осень – всё разные настроения, разная пища, иной образ жизни. Но как же быть ему, Авелю, если именно сейчас в его родных местах злые люди раскочегарили такую кровавую баню, каких давно не бывало? Да и где взять подходящую женщину? Ведь без женщины дом с окнами в поле так же пуст, как вечно жаркий Израиль.

И в Тель-Авиве, и в Ашдоде Авель видел множество красивых женщин – и ни одна из них не выглядела одинокой, каждую сопровождал статный красавец или носатый карачун, патлатый и с огненным взором. Ему вспоминался восторг юной рыженькой русачки. Девчушка лет шестнадцати как-то раз попросила у него автограф. Она протягивала какой-то буклет, но Авель поступил по-своему. Вырвал из блокнота листок в клетку, чтобы явить миру очередной свой «ягуар». Девчонка поначалу онемела от счастья. Глаза её сделались глубоки, как озёра, веснушчатое личико порозовело. А потом Авель украдкой подсмотрел, как она записывает и отправляет кому-то сэлфи.

– Это мой любимый артист, – лепетала она на камеру смартфона. – Я никогда не была так счастлива… никогда…

Он сделал на несколько минут – а может быть и дней, и недель – счастливой юную русскую девушку, влюбленную не в него, но в созданный им спонтанно, по странному наитию, образ. Да, она влюблена в этот искусственный образ, но кто-то же должен полюбить и самого Авеля. Полюбить таким, каков он есть.

* * *

Мириам он встретил случайно.

Как любой истосковавшийся по морю северянин, прибыв в Ашдод весной, когда купальный сезон ещё не открыт, он первым делом бросился к морю. Пусть температура воды 17 градусов по Цельсию. Пусть свежий ветерок задувает под полотенце, разгоняя по спине рои мурашек. Разве северянина это остановит? Едва обсохнув, Авель снова и снова кидался в голубую рябь. Отплёвывался и фыркал, наслаждаясь горько-солёным вкусом средиземноморской воды. Его азарт подстёгивали нестройные, но искренние возгласы случайных, но благожелательных зрителей. Его азарт одобряли, и это являлось предвестием большого успеха.

Поначалу Авель не обращал на них внимания. Право слово, экая деревенщина. Шли по пляжу своей дорогой, но вот остановились и глазеют, и смеются, и хлопают в ладоши, будто не Авели узрели, а тридцать трёх богатырей с Черномором во главе. И весь их Израиль не страна, а крошечное еврейское местечко, неопрятное, замусоренное, обычное, как рваная застиранная юбка. В Украине таких местечек сотни. Всё-всё у них в Израиле обычное, не заграничное: и товары в магазинчиках, и толпа на улице говорит с кременчугским акцентом, и запах в общепите, как в какой-нибудь студенческой столовке, а туалеты в супермаркетах грязней, чем где бы то ни было.

Вот только море…

Нигде между Харьковом и Ужгородом вы не найдёте такого моря, такого неба, такой горько-солёной свежести, такого песка и таких камешков под ногами. Чёрное море и Азовское не в счёт – это совсем другие моря.

Авель выскочил из воды в пятый раз. Тело приятно горело. Он смеялся. Он пел. Не голосом пел, но душой:

– «Если бы парни всей земли вместе собраться однажды смогли – вот было б весело в компании такой, и до грядущего подать рукой…»[9] Подхватывая полотенце и не переставая петь, он подмигнул смуглой, поразительно красивой и очень юной девушке. На такую стыдно глазеть, и Авель отвёл глаза.

– «Парни, парни, это в наших силах – землю от пожара уберечь. Мы за мир, за дружбу…»

Она хлопала в ладоши и подпевала, не всегда попадая в такт. Девушка чудовищно коверкала слова русского языка, но произносила их осознанно, будто действительно понимала смысл каждого слова:

– «…за улыбки милых, за сердечность встреч», – выговорила она.

Ей вторил старик. Высокий и улыбчивый, в волосах больше перца, в бороде – соли, очень смуглый и очень морщинистый, он притоптывал в такт огромными ногами, больше похожими на лапы хоббита, чем на ступни обычного человека. В руках он держал грабли и огромный полупустой пакет для мусора. За плечами его болтался объёмистый, весь в пятнах масляной краски рюкзак, в котором пометился небольшой мольберт. Снаружи болталась пёстрая палитра. Из кармана рюкзака торчал пучок кистей. Белая рубаха стрика была заляпана красками. Кисти его огромных рук также были раскрашены во все цвета солнечного спектра. На тыльной стороне его левой ладони он заметил вытатуированный портрет: знакомое лицо вполоборота, густые усы, крупный нос, волосы со лба зачёсаны назад. Портрет похож на Сталина… Нет. Это не может быть старик Виссарионыч. Это какой-то курдский или ливанский деятель. Нет, не может быть. Да и не похож.

– Меня зовут Мириам, – проговорила девушка, когда Авель натянул на себя шорты и рубашку. – В доме моей бабушки висел ваш портрет.

– Мой портрет? – переспросил Авель. – Но я не знаком с вашей бабушкой.

После того как она сама первая заговорила с ним, он мог рассматривать её невозбранно. Из-под чудовищной клетчатой чалмы на лоб выбежал крутой иссиня-чёрный локон. Глаза и зубы блещут, как чёрные и белые опалы. Смуглые