Брат мой Авель - Татьяна Олеговна Беспалова

– А надо жить по закону!

– Понятия – это и есть закон. Ссориться со Святославом Гречишниковым тут никто не будет. В Харькове, в конце бывшей улицы Карла Маркса, ранее Момрарской, а нынче улицы академика Ефремова, есть заведение с психиатрическим уклоном. Там за плату можно получить отдельную палату…

– Да ты дока в таких делах!..

– Станешь тут докой! Там уже обретаются двое наших. Пусть сынок Гречишникова к ним присоединится.

* * *

Авель смотрит в окно. Сквозь посеченные кроны тополей проступает остов полуразрушенного дома – обычная, тривиальная двенадцатиподъездная девятиэтажка превращенная ночным прилётом в символ этой войны: два подъезда обвалились, выбитые окна, как распахнутые в крике ужаса рты. Над завалами железобетонных конструкций муравьишками копошатся люди в светоотражающих жилетах.

Авель слышит голоса в соседних помещениях. Это медицинский персонал обсуждает подробности ночных событий. Говорят о том, что этой ночью Харьков сильно пострадал. На все завалы не хватает рук, разбирают медленно, а под завалами всё ещё могут находиться люди.

Тогда Авель решился. Он шёл по широким коридорам больницы, интуитивно определяя дорогу к выходу. Вдоль стен на скамьях сидели мужчины разных возрастов с перевёрнутыми, искажёнными болезнью лицами. Некоторые беспорядочно бродили, как броуновские частицы, из конца в конец коридора, от запертых дверей в палаты к окнам и обратно. Авель понял, что в дневное время пациентам психиатрической клиники находиться в палатах запрещено и только для него, сына Святослава Гречишникова, было сделано исключение. Однако никакие праздные догадки и умозаключения не собьют человека, у которого есть цель. А целью Авеля Гречишникова являлась девятиэтажка за больничным забором и погребённые под завалами люди.

Авель беспрепятственно вышел из больничного корпуса, но на КПП пришлось объясняться. Охранник отнёсся к его намерениям с сочувствием. Он лишь позвонил кому-то, прежде чем выпустить Авеля наружу.

Начальник спасателей, обладавший звонким командирским баритоном, оценив крепость его мышц, выдал ему светоотражающий жилет, каску и респиратор, указал место приложения усилий.

Спасатели работали слаженно, переговариваясь только по мере необходимости. Через несколько минут Авель уже знал всех по именам. Время от времени кто-то из них присаживался передохнуть, закуривал, жадно пил воду из пластиковой бутылки. Авель замечал на лицах новообретённых товарищей смертельную усталость на грани полной опустошённости. Лишь немного передохнув, они снова принимались за дело, словно двужильные карабкались по горе осколков, где вручную, где инструментом гнули арматуру, цепляли крючья лебёдки, ворочали тяжёлые железобетонные глыбы. Время от времени командирский баритон объявлял минуту тишины, и тогда всё затихало, превращаясь в слух. В такие минуты Авелю становилось страшно. Он желал погребённым под завалами мученикам мгновенной смерти, без осознания своей страшной доли, без последних мук сдавленного, израненного металлом арматуры тела.

За тяжёлой работой позабылись злоключения последних недель. Да какие там злоключения? Ну, стрессанул немного. Но руки-ноги-то целы, а остальное как-нибудь забудется. К злодейству он непричастен. Нет, не причастен!

От долгой работы его руки покрылись ссадинами, под ногтями запеклась кровь. За что бы он ни ухватился, на всём оставались его кровавые отпечатки. Но это всё не страшно. Это искупление. Впрочем, несколько фальшивое искупление, ведь больше всего он боится обнаружить тело человека, мертвеца, принявшего мученическую смерть. А превыше этого он боится наткнуться на живого ещё человека. Увидеть страдание снова? Нет, такой доли для себя он не желает, но и уйти с завала он не может, ведь другие спасатели уже привыкли надеяться на крепость его тела. Он, Авель Гречишников, большое подспорье на такой тяжелой работе.

Авель попытался молиться, но с непривычки молитва не шла на ум. Запеть? Но что же? Надо что-то оптимистическое. «Луч солнца золотого»? Пожалуй, нет.

– «И пусть под ноги одни ухабы судьба, как прежде, бросает мне. Ей благодарен за то хотя бы, что я летаю ещё во сне…»[7] Голос Авеля хрипел, дыхание сбилось, когда он, напрягая жилы, сдвигал в сторону тяжёлый обломок.

– Что же ты замолчал, сынок? Там был ещё припев, – проговорил кто-то совсем неподалёку. – Песня из фильма «Земля Санникова»?

– «И солнце всходило, и радуга цвела, всё было, всё было, и любовь была…»

Голос хрипел, срывался, не слушался, но кто-то рядом уже подпевал. Авель возвысил голос.

– Пылали закаты, и ливень бил в стекло. Всё было когда-то, было да прошло…

Сердце билось в рёбра. Он по-собачьи, ногтями отбрасывал обломки. Чьи-то проворные руки помогали ему. Чьи-то голоса подпевали довольно стройно. Кто-то уже пожимал и гладил выглянувшую из-под цементного крошева серую руку. В ответ она пошевелила пальцами. Они удесятирили усилия. Кто-то ломиком отвалил кусок старого железобетона, и они увидели лицо страдальца. Оно было так же серо, как и всё на этих скорбных руинах. Кто-то дал страдальцу напиться. Кто-то суетился и грёб, как такса в охотничьем кураже.

– Парнишка, ты пой, – прошептали серые губы. – Если б ты не пел, я уж и помер бы наверное.

Что же петь? Авель раздумывал недолго.

– «Счастье вдруг в тишине постучалось в двери. Неужель ты ко мне? Верю и не верю. Падал снег, плыл рассвет, осень моросила. Столько лет, столько лет где тебя носило?»[8]

Кто-то хрипел и ругался. Кто-то крошил ломиком осколок плиты на более мелкие фрагменты. Вот из каменного крошева показались плечи страдальца. Вот выпросталась наружу вторая окровавленная рука.

– Тяни его!..

– Носилки! Где врач?!!

– «Столько лет я спорил с судьбой ради этой встречи с тобой! Мёрз я где-то, плыл за моря. Знаю – это было не зря…»

Страдальца унесли. Авель повалился сначала на живот, потом перевернулся на бок, а потом и на спину. В поясницу впился твёрдый осколок. Глаза уставились в зияющее бесстыдно голубое небе. Губы предательски дрожали. Щёки увлажнились.

– Не напрасно. Не напрасно было… – бормотал Авель.

– Поднимайся. Я помогу тебе, сынок…

Авель обернулся на знакомый голос. Отец! Как он оказался тут?

– Работать голыми руками опасно, – проговорил Святослав Гречишников, потягивая ему брезентовые рукавицы.

Какое-то время они работали плечом к плечу, переговариваясь только по мере необходимости. Наконец командирский баритон снова объявил минуту тишины. Они стояли, склонив головы. Слушали. Минуты текли в полной тишине. Потом старшие решили продолжать разбор с помощью экскаватора, а отец и сын отправились восвояси.

* * *

Они вернулись в палату. Авель обмыл окровавленные руки. Кто-то в белом халате протянул ему склянку с перекисью водорода, и он обработал ссадины.

– Ты ранен? – спросил отец.

Авель кивнул.

– Рана болит?

Надо что-то ответить отцу. Сказать правду? Он поднял голову, желая встретиться с отцом взглядом, и понял, что тот осматривает его, выискивая