Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

что сейчас назовут мое имя… Но после Жеснера, Орели и всех прочих эконом меня не назвал. От огорчения и стыда я не смел поднять голову. Потом я бросился к маме Тине и пожаловался ей, что всем остальным дали кучки монет за то, что они ходили в поле, а мне — нет. Почему?

И тут я получил новый удар.

— Несчастный! — воскликнула моя бабушка. — Ты хотел бы, чтобы я отправила тебя с малолетними! Значит, ты этого добивался, когда устроил безобразие в поселке? Э-бе! Конечно, надо было отправить тебя собирать гуано, как всех других! Ты бы сразу узнал, что такое несчастье, и научился вести себя как следует!

И пошло, и пошло! Она осуждала родителей, отправивших своих детей работать. Она называла их «неграми без всякого смысла и гордости».

— А? Мыслимое ли дело, чтобы отцы сами посылали детей на несчастье? Э-бе! Уж если я твою мать не отправила с малолетними, тебя я тем более не отправлю.

Она проклинала мосье Габриэля, который, по ее словам, запретил детям оставаться на улице, чтобы загнать их на плантации. Я и раньше слышал, как она поносила мулатов (мосье Габриэль был мулат) за то, что они всегда рады услужить беке и нагадить неграм.

А потом, ворча, снова возвращалась к моей матери: если она не явится за мной через две недели…

Я смутно понимал, что мама Тина не посылала меня работать для моего же блага, но перед товарищами мне было все равно неловко.

Каждую неделю в час получки у меня было ощущение, что они отдаляются от меня, что они выросли, стали взрослыми, обогнали меня. Хотя в их обращении со мной даже после получки я не замечал ни высокомерия, ни гордости.

Мы виделись теперь редко. Кончилась наша свобода. Но в нашем возрасте стыдно было жаловаться. А потом, на что жаловаться? Разве всех нас не ждала та же судьба, что и наших родителей?

В конце концов я даже полюбил новый распорядок.

Я находил в нем много преимуществ. В сезон манго мама Тина спрятала несколько незрелых плодов в тростниковую солому, где они дозревали постепенно. Так что довольно долго вкусный и сочный десерт дополнял наш завтрак. Иногда после работы мы с ней отправлялись за плодами хлебного дерева. Я помогал выбирать спелые плоды и следил, куда они падают, когда она трясла дерево. Заросли под деревьями были густые и запутанные, и часто плоды откатывались далеко. Мое умение находить их удивляло маму Тину.

Потом наступал сбор урожая. Это время всегда казалось нам праздником. Теперь мы могли́ сосать стебли тростника хоть целый день. Мы сами подбирали стебли в полях и сосали непрестанно, и сок стекал у нас по губам на одежду или на голые животы.

А на этот раз мне не надо было никуда ходить за стеблями сахарного тростника. Даже незачем было спрашивать позволения. С самого утра я брал первые же срезанные стебли и сосал их, забавляясь соломенным чучелом, кожурой дерева, какой-нибудь ерундой, слушая пение резчиков, которые вкладывали в песни силу и грацию своих движений.

Я следовал за ними, проникался ритмом их жестов.

Все было восхитительно: полуобнаженные черные и бронзовые тела, блестевшие на солнце; пот, лившийся у них по груди и спине и дававший на солнце такие же блики, как лезвие резака при каждом взмахе руки; шуршание сухих листьев у них под ногами; снопы, брошенные назад и на лету подхваченные вязальщицами, связывавшими десять стеблей в одну связку и сваливавшие десять связок в одну кипу; несмолкаемые песни, прерываемые подчас вздохом или хрипом, вырвавшимся от усилия из чьей-то груди.

В эту музыку вливаются скрип повозок, топот мулов, ругательства погонщиков и возчиков.

Густые напевы, неутомимые мелодии одурманивают, обволакивают меня, я тоже начинаю петь:

Собрал пожитки человек, Пошел работать В Ти-мо-нэ.

От повторения одних и тех же слов на один и тот же мотив песня оседает во мне и переполняет меня грустью.

Я останавливаюсь.

Но все поле продолжает упорно работать и напевать в ускоренном ритме все те же слова на тот же мотив.

Пошел работать В Ти-мо-нэ.

Во время сбора тростника рабочие зарабатывали больше денег. В субботу вечером на улице было больше торговцев, и праздник продолжался дольше. Шла игра в кости и в карты под открытым небом вокруг факела или костра, и эти игры часто кончались свирепыми драками.

В поздний сезон мне выпала большая радость — мы с мамой Тиной оказались на поле, через которое протекала река. Вернее, спокойный ручей с заводями, местами совсем пропадающий в камышах, росших по его берегам. Я не знал, откуда и куда он течет, да я и не знал, что реки откуда-то вытекают и куда-то впадают, как люди, отправляющиеся в путешествие. Река для меня была без конца и начала. Просто текущая вода.

Я спрашивал у мамы Тины, нет ли там рачков. Она объяснила мне, что есть, конечно, но здесь их не достанешь руками, как в Газели, потому что у этого ручья дно илистое. Она сделала мне крючок из булавки, прицепила его к бамбуковой палке на длинной нитке, смастерила поплавок из сухого дерева и научила меня ловить рачков на удочку.

Это было чудесно. Затаив дыхание следил я за леской; сердце мое замирало при малейшем движении поплавка. А потом, какой восторг, когда рачок трепыхался на конце лески, а удочка дрожала у меня в руке! С невероятным усердием вытаскивал я ее из воды!

Мне удавалось поймать штук десять — двенадцать в день, а