Черкес 5. Спасти кавказского пленника - Greko

извините, — я развел руками, — я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.

— Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!

— И от чьей руки? — вспыхнул я. — Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…

— Лягушатник? — Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.

— Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.

— Лягушатник! — Лермонтов рассмеялся. — Забавно.

— Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?

— Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.

— Не стоит.

— Отчего же? Ведь, любопытно.

— Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.

— Это с кем же? — удивился Лермонтов.

— С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?

— Талант, говорят… — пожал плечами Лермонтов.

— И только?

Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.

— Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.

— Тяжело, верно, такое испытывать? Или…

— И тяжело. И в то же время нет, наверное, ничего, что сравнилось бы с тем наслаждением, которое ты испытываешь, когда напишешь что-нибудь этакое… Признаюсь, хочется иногда, чтобы голос замолчал. Дал покоя. А, с другой стороны, понимаю, что будет мне страшно, когда он перестанет со мной разговаривать и диктовать.

Лермонтов вздохнул.

— Поэтому и открылся вам, — я несмело улыбнулся. — Никому другому не помыслил бы. А вам с легкостью. Знал, чувствовал, был уверен, что не испугаетесь, не сочтете за сумасшедшего, шарлатана. Удивитесь — да. Но не более.

— Почему были так уверены?

— Михаил Юрьевич, вы с Господом на короткой ноге! Что вам какой-то пришелец из будущего? Эка невидаль!

Рассмеялись.

— Признаюсь, сперва я принял вас за Люцифера, демона тщеславия и гордыни. Но вы так спокойно говорите о Господе… Вы Ангел? Тот самый шестикрылый⁈ Пушкин не придумал?

— Я живой и смертный человек. А такой пророк, как вы, в нем не нуждается!

Лермонтов вздрогнул. Легкая дрожь прошла по его телу, хотя прохладный ветерок с гор не проникал на террасу.

— Пророком себя не считаю. Минутные озарения, не более… Ну, хорошо. Коль не хотите рассказывать про ваше будущее, скажите, хоть, как вас угораздило попасть сюда? Из какого времени, года?

— Из 2003…

— Ух, ты! — Лермонтов покачал головой. — Это мне уже в вашем времени…

— 189 лет.

— Многовато! — улыбнулся Лермонтов. — Не доживу!

Опять рассмеялись.

— Ну, и как вас из 2003 сюда забросило?

— Не сюда. Да, в общем, история… Пошел почтить память прапрадеда. Драка. Дали камнем по голове. И очнулся в Константинополе. Год назад. Как раз в этом теле, принадлежавшем моему пращуру. Вот с тех пор и хожу по свету.

— Вот, что, верно, тяжело!

— Было поначалу, Михаил Юрьевич.

— Что ж сейчас? Смирились?

— Нет. Не смирился. Принял. Это же тоже Божий промысел. Значит, так нужно. Зачем же мне сопротивляться? Знаете же хорошее правило?

—?

— Делай, что должно, и будь что будет!

— Да. Хорошее правило, — кивнул Лермонтов. — И все-таки, даже пусть вы приняли. Но другое время. Нравы. Неужто, и это легко дается?

— Не мне вам говорить, что человек — существо поразительное. Быстро привыкает к обстоятельствам, если хочет выжить. А, кроме того, как вам это не покажется странным, мне очень нравится быть именно здесь!

— Покажется странным, — признался Михаил Юрьевич. — Почему?

— Я в том времени был рохлей. Во многом сомневался. Многого, что было нужно, избегал. А здесь стал настоящим мужчиной. Я делаю, принимаю решения, отвечаю за свои поступки. Да и потом… — я улыбнулся.

— Вы вошли во вкус войны, и отныне любые другие удовольствия вам кажутся приторными…

На террасу вышел Савва.

— Миша, пора!

— Да, да. Иду. Минутку.

Савва подошёл ко мне. Обнял.

— Надолго у нас?

— Увы. Нужно ехать дальше.

— Бог даст, свидимся еще, Коста. Всегда будем рады.

— И я.

— Ну, прощай, тогда!

— Прощай, Савва!

— Мы на улице подождем, — сказал Савва Лермонтову, покидая террасу.

Михаил Юрьевич встал.

— Как бы мне хотелось с вами еще поговорить, Коста. Поразительно: я обещал себе не заводить в Пятигорске новых знакомств. А тут такая встреча! Однако…

— Да. И мне хотелось бы продлить знакомство.

— Ну, что ж…

Лермонтов вдруг задумался.

— А вы же знали, как погибнет Александр Сергеевич?

— Конечно.

— И не предупредили⁈ Не сделали попытки⁈

— Пытался поначалу.

— А потом?

Я молчал.

— И вы знаете, когда и от чего умру я, — Лермонтов грустно усмехнулся.

— Да, знаю, Михаил Юрьевич.

— Не скажете?

— Нет.

— Почему?

— Там, — я указал пальцем вверх, — все записано. На все воля Божья. Не мне вмешиваться в его промысел.

— Что ж… Пожалуй, вы правы. С меня достаточно и того, что вы мне уже рассказали про книги, улицы, памятники. Человек и привыкает ко всему, и тщеславен, — усмехнулся — Мне это отрадно сознавать.

— Ну, может быть, вам еще будет приятно знать, что, благодаря Александру Сергеевичу и вам, русская литература в этом веке родит столько писателей и столько выдающихся произведений, что станет первой и непревзойденной литературой во всем мире. Уже никто не сможет её переплюнуть!

—