Никоарэ Подкова - Михаил Садовяну

- Друг Раду, - изливал он свое сердце дьяку, - маленько погодя открою тебе тайну. Помнишь, вчера утром на крыльце к управителю Йоргу пришли четырнадцать женок с окраины села и принесли великую жалобу на кабанов. Уж вот, думалось мне, похвалит атаманша Марга того молодца, кто осилит вепрей.

- Марга? Вспоминаю, - улыбнулся дьяк. - Сущая атаманша! В ней черти сидят.

- Вдова она, - заметил Гицэ. - Муж ей попался хилый, сразу видать было: не жилец на белом свете; по веснам все недужилось ему, а вот тому два года под праздник святого Георгия задушил его кашель.

- Ну?

- Потерпи, сейчас узнаешь, что хочу поведать.

- Да и так понятно.

- Что тебе понятно, дьяк? Что мы с атаманшей в дружбе живем?

- Вроде того, батяня Гицэ.

- Да откуда быть тому? Я-то на нее любуюсь, глаз не свожу, а она и не взглянет на меня. А нынче понес я ей кабаний окорок. Спрашиваю, любит ли сие кушанье. "А то как же", - говорит. - "А знаешь ли, кума моя Марга, кто сразил сего кабанчика?" - "А то как же? Вся деревня шумит, гремит, кума Гицэ славит". - "Одна ты не хвалишь". - "Нет, хвалю". - "Только-то и всего, кума Марга?" - "А что же тебе еще надо?" Ну, что ты скажешь, друг Раду? Вон как повернулось дело!

- Да что ж, брат, бывает. Женские причуды!

- Верно, верно, - смягчившись, заметил Гицэ. - Такой уж они народ, эти бабочки. Только подумаешь: слава богу, все хорошо, а хвать - хуже некуда! Я-то прикидывал, вот, мол, миловались, обнимались раз и другой, так, пожалуй, она приголубит и в третий раз. А тут, смотри-ка: пришла тогда с бабами к управителю Йоргу, так на меня даже и не взглянула. И теперь из бабьих разговоров понял я, откуда ветер подул. Вот она - моя тайна. Дай срок - все узнаешь не позднее сегодняшнего вечера. И коли я окажусь неправ, сбрей мне, старому дураку, усы. Понял, дьяк, куда я гну?

- Понял. Сразу видно, что отведал ты изжаренного на угольях кабаньего сердца со щита Давида Всадника.

- Ничего, друг! Недолго лисе лазить в курятник. Из-за той треклятой лисы не замечает Марга доблестного мужа, какого еще не видывали в дэвиденской деревне. Ну, все! Больше ни слова! Только прошу тебя выйти из управителева дома к людям, туда, где слышен струнный звон и где верные слуги нашего мазыла выставили бочку вина. Как ты мыслишь, в честь кого была пробуравлена сия бочка с вином? В честь воинов его светлости Никоарэ.

Раду Сулицэ остановился на пороге и удивленно взглянул на Ботгроса.

- Откуда ты узнал, батяня Гицэ, что нашего господина так зовут? Это тайна, мы от всех ее скрывали.

- А ее и без вас раскрыли Марга-атаманша и ее тринадцать подружек. На лукавство они мастерицы, а вот порадовать мужа, подобного мне, не умеют. Ради кого собралось все племя Дэвиденов? Ради доблестных ратников, а среди них заслуженно числюсь теперь и я, собственной рукой поразивший кабана.

- Кабаненка, батяня Гицэ.

- Кабаненок, кабан - не все ли равно?

- Ну, понятно. Как вчерашний праздник похож на сегодняшний.

Гицэ Ботгрос покачал головой и выпрямился.

- Ох, хитрец, хитрец, уж не напоминай мне! Да, не похож сегодняшний день на вчерашний. Спустимся во двор и пристанем к тем, кто с радостным сердцем пирует. Только в горемычном сердце моем черная ночь.

Рассуждая подобным образом, Гицэ и дьяк примкнули к людям, собравшимся у погреба недалеко от дома управителя. Виночерпии, назначенные управителем, разливали в новые обливные кружки вино из только что просверленной бочки. Были там и седовласые старики-крестьяне, были и те, чьих волос еще не коснулась седина. А беззаботные парни, захватив с собою двух цыган-музыкантов, затеяли чуть поодаль на лужайке хору, чтобы люди могли полюбоваться вышитыми рубашками да ожерельями и венками девушек-красавиц.

На старике-скрипаче были убогие обноски, подаренные ему кем-то из внуков Давида Всадника: илик без единой пуговицы, красные шаровары все в заплатах да серый вязаный шерстяной колпак.

Тяжкое бремя прожитых лет согнуло его спину - был он некогда рабом у крымских татар. Но как искусно владел он смычком, то лаская, то дразня струны! Играл он, может статься, больше для самого себя, отдаваясь воспоминаниям о той далекой поре, когда он был таким же цветущим отроком, как подыгрывавший ему на кобзе внучек. Отрок был хорош в одежде из нидерландского сукна, подаренный ему мазылом, и гордо на всех поглядывал, ударяя по струнам кобзы; он считал себя атаманом и старшим на празднике. То были прославленные во всей округе Илие и Илиуцэ из цыганского табора, расположившегося невдалеке от мельницы Гырбову. Но слава не кормила и не поила их. В молдавском господарстве больше ценили песни, нежели песенников.

Издали смотрели на хору и на людей, теснившихся у погреба, мазыл Дэвидяну и его супруга, а также Младыш Александру и Илинка; они сидели на стульях под навесом крыльца. Вскоре, словно видение минувших времен, появилась рядом с ними матушка Олимпиада. Тогда Илинка поднялась и вошла в ту дверь, из которой вышла попадья.

В окошке с поднятым стеклом показалось бледное и хмурое лицо Никоарэ. Он поворотился к тому, кто вошел в горенку, а затем снова взглянул в окошко: лицо его как будто озарилось заходящим солнцем.

"Позади государя стоит и говорит дева", - подумал дьяк Раду.

Струя вина, лившаяся из бочки, стала ослабевать.

- Засуха наступает, - высказал свое мнение отец Чотикэ. - Подставим кружки, пока еще каплет, и поднимем их снова в честь наших дорогих гостей.

Гицэ Ботгрос подошел к нему.

- А за меня не поднимешь кружку, отче?

- Отчего же? Я пью за любого христианина.

- Не так говоришь, отец Василе, - упорствовал Гицэ. - Я спрашиваю твое преподобие, выпьешь ли за меня...

- А почему я должен пить за твою милость?

Священник тоже был навеселе.

- А потому должен ты пить за меня, что ныне совершил я нешуточное дело вместе с этими храбрыми воинами.

- Ладно, батяня Гицэ, я ничего против не говорю; выпью за тебя.

- Не так, не так, отец Василе.

- А как же?

- Выпей за одного меня и пожелай, чтоб свидеться мне, когда захочу, с любушкой своей ненаглядной.

- Батяня Гицэ, - мягко произнес поп Чотикэ, - ты видно, малость захмелел. Коли скажешь, с кем именно мечтаешь ты свидеться, тогда я пожелаю тебе свиданья.

- Не скажу.

- Ну тогда и я не пожелаю тебе.

Гицэ Ботгрос поманил рукой своего приятеля.

- Подойди сюда, дьяк Раду, рассуди нас. Я считал отца Чотикэ братом, да вижу - крепко ошибся. Прошу его, как перед богом, выпить за мое счастье, а он готов продать мою душу дьяволу.

- Зачем ты так говоришь, батяня Ботгрос? - жалобно взмолился отец Чотикэ.

- К тому говорю, что дожди перестали и подарил я кой-кому окорок убитого мною поросенка и знаю, что вечером случится великое происшествие.

- Не пойму никак!

- В другой раз объясню, отец Василе. А теперь прошу тебя посмотри, нет ли в хороводе той, которую я знаю.

- Никого не вижу.

- У тебя глаза помутнели, отец Василе. Желаю тебе здравствовать. А мы с дьяком пойдем по своим делам.

Гицэ Ботгрос осушил кружку и грохнул ее оземь. Затем обнял дьяка за шею и отошел. Они направились к столу, накрытому управительницей Марией на крыльце, отведать ее яств. Но за трапезой задержались они лишь до тех пор, пока солнце не село в тумане за горы. И тотчас же, как закатилось солнце, поднялась над боуренскими кодрами полная луна.

- Пора идти нам на иную охоту, - шепнул Гицэ на ухо дьяку. - Теперь узнаешь тайну, про которую я тебе сказывал. Ежели я ошибся, сбрей мне усы.

Батяню Гицэ "хмель разобрал", как говаривали в деревне Дэвидены, но выпил он в меру. В таком же приятном состоянии пребывал и дьяк Раду.

- Куда же мы путь держим, брат Ботгрос?

- Недалеко - в Мэрджинены, дьяк, к избе атаманши, о которой я говорил тебе. Пойдем со мной - а то как бы не подумала ее милость чего-нибудь такого. Пока будем шагать, луна поднимется на два аршина, село утихнет и люди отойдут ко сну. Кое-где тявкнут псы, а потом и они угомонятся. А ветра-то нет совсем, не шелохнет листочек. Вот мы сейчас с тобой перейдем мостик через Тополевый ручей. Слышишь, как журчит вода? Все огоньки в Мэрджиненах погасли. Только у кумы моей Марги горит свечка - привез я ей свечку из города Романа. Дожидается меня, стало быть. Гм! Поворотим сюда в улочку и зайдем. У калитки петли смазаны жиром моего поросенка - не скрипнут. И пес меня знает. Поди сюда, Тэркуш, пусть дьяк полюбуется, как ты поднимаешь свой хвост, точно флаг.

Батяня Гицэ ударил дубиной в дверь и, затопав у порога, крикнул:

- Кумушка Марга, дома ты?

Ответ донесся не сразу. Может быть, женщина готовилась ко сну и стлала постель.

- Ты здесь, кума? - сызнова спросил Гицэ.

После недолгого молчания из-за двери послышался женский голос.

- Кто там?

- Я, кумушка Марга.

Сухо щелкнул засов, кума отворила дверь; свеча, купленная в городе Романе, осветила сени и дверь в кладовую.

- Заходи, сделай милость. Да ты никак с товарищем.

- Ага. Привел я дьяка, пусть свидетелем будет.