Собрание сочинений. В 4-х т. Т.3. Парии человечества - Луи Жаколио

— А вот, посмотрим, кто заговорит первый.

— Отлично, — ответила она. — И кто заговорит первый, должен дать другому лист бетеля.[4]

Пари было принято, и мы заснули, тщательно воздерживаясь от произношения единого словечка. Мы решили не вставать с ложа, пока наш спор не будет решен, т. е. пока кто-нибудь из нас не заговорит первый. И вот настал день, взошло солнце, а мы все не показываемся из дому. Соседи заметили это, стали кликать нас, а мы, конечно, молчим. Сбегали к нашим родственникам, известили их об этом. Те, перепуганные, прибежали к нам, послали за плотниками, чтобы разломать двери. Когда же наконец взломали дверь, все вломились к нам, то были несказанно изумлены, видя нас проснувшимися, на вид живыми и здоровыми, но совершенно лишившимися языка.

Дом наш был битком набит людьми, и так как все были убеждены, что мы околдованы, то сейчас же сбегали за колдуном, чтобы снять с нас чары.

Колдун прежде всего заломил страшную цену за свою работу. Он было собрался начать заклинания, но в это время один наш знакомый брахман начал всех убеждать, что мы вовсе не заколдованы, а больны, и от этого и онемели, и что он знает верное средство, как нам помочь, и сделает это без всякой платы.

Он раскалил добела золотой слиток, схватил его щипцами и приложил его сначала снизу к моим ступням, потом к локтям, потом ко лбу. Я вытерпел эту ужасную пытку, не издав ни единого звука.

— Ну, теперь попытаем это на жене, — сказал дошлый лекарь. Но едва коснулся он ее ноги каленым золотом, как она не вытерпела и вскричала:

— Anna, anna! (Хватит, довольно!) — И вслед за тем, повернувшись ко мне, она сказала:

— Я проиграла, вот тебе лист бетеля!

Разумеется, все были поражены изумлением, а я тотчас же сказал ей:

— Я так и знал, что ты заговоришь первая! Ты видишь теперь, я был прав, когда сказал тебе вчера вечером перед сном, что все бабы — болтуньи!

Когда все собравшиеся узнали о нашем пари, они в один голос вскричали: «Вот глупость-то! Поднять на ноги всех соседей, вытерпеть прижигание каленым золотом из-за листа бетеля! Кажется, весь свет изойди, не найдешь других таких пустых голов».

Вот с тех пор меня и начали звать «Бетель-Анантайя».

Суд единогласно признал и эту глупость ничуть не хуже прежних, но предстояло выслушать еще четвертого соискателя. Он начал свою повесть так:

— Когда я женился, моя жена была еще совсем молода и продолжала жить в доме своего отца еще лет шесть или семь. Когда же она достигла брачного возраста, ее родители известили моих, что она отныне может нести свои супружеские обязанности.

Дом моего тестя отстоял от нашего в шести или семи милях. Моя мать в то время хворала и не могла отправиться за моей женой. Поэтому она поручила мне самому съездить за нею, причем все учила меня и наставляла, как себя вести, чтобы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что обнаружило бы мою глупость.

— Ведь я тебя знаю, — говорила она. — Ума у тебя немного, и ты, пожалуй, того и гляди, выкинешь какую-нибудь штуку.

Я обещал ей во всем поступать по ее наставлениям, быть осмотрительным и пустился в дорогу.

В доме тестя меня хорошо приняли, устроили в мою честь пиршество, созвали всех соседних брахманов. Наступил час отъезда, и меня отпустили вместе с женой.

Тесть проводил нас благословениями и благопожеланиями, и когда мы тронулись в путь, залился слезами, словно предчувствуя беду, которая стряслась над его дочерью.

Происходило это как раз в самый разгар летнего зноя, и в день нашего отъезда стояла самая несносная жара. А нам надо было переходить через бесплодную равнину, которая тянулась мили на две. Раскаленный песок опалил ноги моей жены, которая под родительским кровом получила очень нежное воспитание и не привыкла к таким странствиям. Она принялась плакать и скоро, выбившись из сил, упала на землю и решилась тут умереть.

Я был в ужасном затруднении. Я сел рядом с нею и не знал, что делать. В это время к нам подошел караван купца, состоявший из множества волов, нагруженных товарами. Я со слезами на глазах рассказал ему о своем горе и просил его помочь мне добрым советом.

Купец подошел к моей жене, и внимательно рассмотрев ее, он сказал, что при такой ужасной жаре жизни несчастной женщины грозит опасность, все равно, останется ли она тут сидеть или пойдет дальше.

— Лучше же, чем тебе видеть, как она умрет у тебя на глазах, — продолжал он, — да еще при этом, заметь, на тебя может пасть подозрение, что ты сам же и убил ее, — ты бы уступил ее мне. Я ее посажу на лучшего вола и повезу, и она избавится от верной смерти. Ты лишишься ее, это правда, но ведь лучше же лишиться ее, зная, что она осталась жива, чем видеть, как она умрет. Ее одежда и украшения стоят примерно двадцать пять пагод;[5] вот тебе тридцать пагод, и отдай мне свою жену.

Рассуждения этого человека мне показались верными и вполне убедительными. Я взял деньги, которые он предложил, а он поднял мою жену, посадил ее на одного из своих волов и поспешил уехать.

Я тоже пошел своим путем и добрался до дому уже поздно вечером, с обожженными ногами, так как весь день шел по раскаленному песку.

— А где же твоя жена? — спросила меня мать, с удивлением видя меня одного.

Я ей рассказал со всеми подробностями обо всем, что произошло с самого моего отправления из дома, и о том, что случилось дорогой с моей женой, и о том, как я рассудил, что лучше продать ее купцу, который со мной встретился, чем быть свидетелем ее неминуемой смерти да еще подпасть под подозрение, что я сам и был ее убийцей.

Мать моя, задыхавшаяся от негодования при этом рассказе, некоторое время и слова не могла вымолвить. Но потом ее гнев прорвался с неудержимой силой. Она не находила достаточно сильной брани и упреков, чтоб высказать мне свое ожесточенное чувство.

— Безумец, дурак, презренный! — кричала она. — Продать жену! Отдать ее чужому человеку! Жена брахмана, проданная подлому торгашу! Да что теперь о нас подумают, что скажут люди нашей касты! Что скажут родители этой несчастной, когда узнают о такой гнусности! Кто поверит такой глупости, такому неслыханному безумию!

Печальная участь, постигшая мою жену, не замедлила дойти до сведения ее родителей. Они кинулись к нам взбешенные, с дубинами в руках, решив забить меня насмерть. Да так бы и случилось и со мной, и с моей бедной, ни в чем не повинной матерью, если бы мы, заслышав о том, что они идут на нас, не поспешили спастись бегством.

Не успев расправиться с нами своим судом, родители обратились в наш кастовый суд, который единогласно постановил взыскать с меня пеню в двести пагод за бесчестье. Сверх того, было объявлено, чтобы никто не смел выдавать за меня замуж дочь под страхом исключения из касты. Таким путем я и был осужден на вечное одиночество. Хорошо еще, что меня не изгнали из касты; этим я был обязан доброму имени, заслуженному моим отцом, которого многие еще помнили.

Можете теперь сами судить, насколько эта черта глупости превышает все, что рассказывали мои спутники, и насколько основательна моя претензия на первенство.

После зрелого обсуждения всех обстоятельств дела почтенные судьи решили, что все четыре брахмана дали непреложные доказательства своей глупости и что все они имеют одинаковое право на первенство в этом отношении. Посему каждый из них смело может считать себя самым глупым из всех четырех и приписывать привет воина исключительно себе одному.

— Каждый из вас выиграл тяжбу, — сказал им председатель. — Идите с миром и продолжайте ваш путь, если можно, без ссоры и драки. Смотрите, как-нибудь не перепутайтесь между собою, не примите себя за другого, а другого за себя, да берегитесь, чтоб с вами чего не случилось дорогой, потому что страшно было бы подумать, чтоб ваша каста лишилась хоть одного из таких ценных своих представителей.

Все собрание хохотало, слушая это напутствие, а четверо брахманов, вполне довольные таким мудрым решением их распри, вышли из залы судилища, громко восклицая:

— Я выиграл тяжбу, привет воина — мой!

XI

Драматические произведения париев

СРЕДИ ПАРИЕВ ЕСТЬ ТРУППЫ СТРАНСТВУЮЩИХ комедиантов, так называемых домбару, которые чаще всего сами же и сочиняют весь свой репертуар. Но есть у них и древние драматические произведения, есть и списки этих произведений. Об их общем характере мы уже говорили: они нестерпимо неприличны. Из множества этих образчиков ярко порнографической литературы мы выбираем один, который после некоторой чистки и исключений еще может предстать перед европейской публикой. Правда, в нем волей-неволей пришлось оставить некоторую «смелость» мысли; но читатель должен стать на надлежащую точку зрения для суждения об этих столь чуждых ему произведениях Востока. Он не должен забывать, что перед ним развертывается картина совсем особенных нравов, склада жизни, и что если он хочет ближе рассмотреть эту картину, во всяком случае любопытную, то ему надо кое с чем смириться.