Атомные уходят по тревоге - Анатолий Елкин

Державные ночи Ленинграда. Застывшая музыка. Овеществленная легенда.

Тысячи раз проходил Борис этими улицами и площадями, а только, может быть, сегодня чувствовал свою уже никогда не отключаемую сопричастность с ними. Привычка вдруг трансформировалась в грусть, и, хотя он знал, что придет сюда еще не раз и не два, ощущение того, что он уже перешагнул порог, не проходило.

Редкие парочки с любопытством разглядывали молоденького лейтенанта с пухлыми губами, словно поджидающего кого-то на набережной.

Сам по себе флотский лейтенант в Ленинграде — не редкость. «Дзержинка», училище Фрунзе выпускали в большое плавание будущих Нахимовых и Макаровых.

Во всяком случае, каждый, кто счастливо бросал украдкой взгляд на горевшие на погонах новенькие звездочки, в душе мечтал стать если уж не Макаровым, то, во всяком случае, командиром стоящего корабля. Большое море, хотя и были не одна и не две практики, для многих еще гремело не столько реальными штормами, сколько заманчивым гулом книжных баталий. Но это не мешало им чувствовать себя опытнейшими морскими волками, и, возможно, в этом и состоит счастье юности: смотреть на мир доверчиво и открыто. Если ты щедро даришь душу, то ожидаешь от людей и мира ответной волны доброжелательства.

Борис не был в этом смысле исключением…

Нелю он узнал издали, и, может быть, от всего этого волшебства, разлитого вокруг, от звучащей в его душе радости, она, знакомая ему до родинки на тонкой шее и каждой ресницы над всегда какими-то изумленными, влажными глазами, — она показалась ему красивой.

Только что, минуту назад, возникший в его голове и строго продуманный план серьезного разговора, кажется, опять полетит к черту. «Тряпка, — обругал себя Борис. — Вот так всегда. Таешь от одного ее приближения… Тряпка и ничтожный бесхарактерный человек… А еще, называется, моряк…»

Она перелетела горбатый мостик над Лизиной канавкой и привычно, словно отдавая дань необходимому, но не очень нужному, по ее мнению, ритуалу встречи, коснулась губами его щеки.

— Здравствуй!.. Давно меня ждешь?

— Не очень… — Он пытался взвинтить, обозлить себя. — Всего каких-то несчастных сорок минут. Ты, как всегда, — точна.

— Ну не сердись, пожалуйста!.. Пока одевалась, пока причесывалась…

— Все понятно…

— Борька, мы же договорились не дуться друг на друга по мелочам. Ты нарушаешь конвенцию… Куда пойдем?

— На набережную Шмидта. Если, конечно, не возражаешь…

Они долго молчали. Пока перешли Дворцовый мост и оказались около университета. Набережные казались пустынными. Днем люди спешат, мельтешат перед глазами. Сейчас редкие парочки были заняты сами собой, и тишина, необыкновенная тишина властвовала в городе. Был слышен даже плеск весел на лодке, медленно двигавшейся у противоположного берега.

— Значит, скоро расстанемся, — нарушила молчание Неля. — Грустно это, Борис. Мечтали быть вместе. А теперь? Мне же еще два года учиться…

Она говорила таким тоном, как будто прощалась.

— Разве два года так много? Люди ждут и дольше. — Он задумался. — Если, конечно, хотят дождаться.

— На что ты намекаешь?

— Ни на что. Тревожно, Нелька, мне как-то, — признался Борис — С неспокойной душой уезжаю.

— Ревнуешь? — рассмеялась Неля. — Это хорошо. Значить, любишь. А насчет тех, кто дожидается, а кто нету это бабушка еще надвое сказала. Вот приедешь ты на Север, встретишь какую-нибудь полярную амазонку и меня — из памяти вон.

— Ерунда… Разве я от тебя раньше не уезжал?

— Уезжал. На практику. Так там, если и захочешь найти девушку, начальство не позволит. А теперь ты самостоятельный человек. Офицер. Тебе теперь все можно…

Борис насупился. Нет. Так опять серьезного разговора не получится. А сказать все, что он думает, надо.

— Я хочу с тобой поговорить серьезно. И прошу, чтобы ты меня правильно поняла. Без обиды. Все это очень сложно, но попытаюсь объяснить… Видишь ли, у людей разные характеры. И естественно, разные чувства. Вроде бы я не имею права читать тебе нотации. Тем более спрашивать каких-либо отчетов. Ты мне не жена. Хотя, по моим понятиям, и замужняя женщина вправе строить свою жизнь так, как считает правильным.

— Не собираешься ли ты меня учить, как жить?

— Не собираюсь…

— Какое же ты имеешь право говорить мне все это?

— Только одно: я отношусь к тебе серьезно. А в серьезных делах не должно быть фальши. Так что все, что я собираюсь тебе сказать, в равной степени относится и ко мне. Вернее, к тому, как я понимаю все это…

— Скажи, пожалуйста! Корчилов стал философом. Что-то раньше я в тебе этого не замечала.

— Не ерничай. Можно хоть раз в жизни без идиотских смешков?

— Ого! Уже и идиотских. А не кажется ли тебе, что ты не очень-то выбираешь выражения?

— Послушай, я не хочу ссоры. Но мне нужно для самого себя и для тебя выяснить очень важные вещи.

— Что ж, давай. Это даже любопытно…

— Понимаешь, у нас не было откровенного разговора до конца. А он нужен. Мы с тобой знаем друг друга уже не один год. Но юношеская дружба и любовь — это все же разные вещи.

— Очень интересно. К чему ты клонишь?

— К одному. Я предлагаю тебе стать моей женой. Я люблю тебя.

— Странное объяснение в любви. С такими предисловиями!

— Я не был бы честен по отношению к тебе, да и к самому себе, если бы не высказал, как ты называешь, в этом «странном объяснении» все до конца. То, что я тебя люблю, сознайся, для тебя не было тайной. О таком догадываются.

— Ну, предположим…

— Не подумай, что я ревную, когда ты даешь надежду некоторым и другим ребятам во что-то верить…

— Почему тебе должно не нравиться, если я многим нравлюсь. Наоборот, этим можно гордиться.

— Не знаю. А ты не задумывалась, что в таком случае ты этого «кого-то» просто обманываешь? Когда человек серьезно любит, честно ли, — может быть, я прибегаю слишком к крепкому слову — плевать на это чувство. Не честнее ли прямо сказать ему о своем истинном отношении.

Неля поежилась.

— Странная у тебя философия, пустяки возводить в принцип. Да еще рассматривать с глобальных позиций.

— Не знаю, что лучше. По мне, философия честности всегда хороша. А если ее придерживаешься — требуешь честности и от других. По-моему, любовь — не разменная монета. Дело здесь не в подозрениях. Женщина может нравиться многим, но создать вокруг себя такую атмосферу, что любому станут ясны ее истинные отношения и к мужу, и к окружающим, и к тем, наконец, кому она нравится. И кроме самой женщины, этой атмосферы — сколько муж ни ревнует — никто не создаст. Короче, мне бы хотелось, я мечтал о таком, чтобы наша любовь не жила в атмосфере подозрительности. Ни с моей, ни с твоей, ни с чьей стороны.

— Значит, ревнуешь!

— Так ты ничего и не поняла. Или не хочешь понять. При чем же здесь ревность? Я просто поделился с тобой, как я представляю себе взаимоотношения людей, которые действительно любят друг друга.

— В той идиллической картинке, которую ты нарисовал, есть один существенный изъян…

— Какой?

— Так никогда не бывает в жизни.

— Не знаю. По-моему, бывает. Я знаю такие семьи. И их немало.

— Может быть, мне не повезло, но я таких семей что-то не встречала.

— Да какое нам, в конце концов, дело до каких-то семей! Речь идет о тебе и обо мне.

— Не знаю, Боря… Ничего не знаю. Боюсь, что ты хочешь чего-то неосуществимого…

Борис побледнел.

— Ну что же, тогда нам лучше по-человечески распрощаться. Я от своей, как ты ее назвала, философии отступать не собираюсь.

— Значит, не любишь.

— Это неправда. Потому, что люблю, и не отступаю. Иным я быть не могу. А мучиться, сомневаться… зачем это? Жизнь и так сложна. Тем более что я моряк. Мне и без того придется и тосковать в разлуке, и ждать… Если к этому добавить еще, что ты не будешь уверен в любимой, в самом себе, жизнь станет адом…

— Все-то у тебя расписано по полочкам. Скучный ты сегодня, Борис! Лучше поцелуй меня.

Он видел ее глаза, как два подернутых дымкой черных омута, чуть влажные губы и широкий разлет бровей, и вся только что стройно, как казалось ему, построенная философия летела к черту, не подчиняясь доводам разума и отходя на неосязаемо-далекий план, когда главным становились вот эти глаза и губы и это взбалмошное существо, без которого ему трудно было представить и самого себя и свою жизнь не только через год-два — через часы и минуты.

«Нет, — пронеслось в мозгу, — все-таки она любит меня. Иначе — зачем эти слова, и это волшебство над городом, и это звонкое ощущение счастливых перемен. А слова? Слова — пустота, дым в степи, который через секунду унесет ветер».

— Не провожай. — Она прижалась к нему. — Не провожай! Мне сейчас очень хорошо. И не говори больше ничего. Не надо… Мне нужно побыть одной.