Метафизика власти - Александр Рубцов

И это закон тоталитарных войн, в которых человек ничто и цена ему грош, когда людей посылают на смерть ради политической целесообразности, а то и ради пропагандистского эффекта. В обществах с купированной свободой это норма.

Но есть и прямо противоположный результат отечественных войн и побед – антитоталитарный и антиавторитарный. Живые победители в битвах 1812 г. и 1941—1945 гг. возвращались людьми, знающими цену не только строю, но и себе, не только дисциплине, но и личной ответственности, свободе. Украсть у таких людей победу было для власти делом не только «чести», но и самосохранения. История послевоенных репрессий имеет свою логику, это такая же неотъемлемая часть правды, как память об ошибках и преступлениях власти во время войны.

С этим связана проблема политической приватизации самой памяти о войне. О явном или подспудном присвоении этой истории идеологией, партиями, лидерами и властью сказано достаточно. Всегда видно невооруженным глазом, когда войну и победу делают фоном, частью «картинки». Но видна и более общая проблема моральной приватизации победы целыми поколениями. Люди встают в позу победителей, будто это они воевали и сносили все тяжести нашествия. «За НАШУ победу» пьют так, будто это их звала Отчизна и им давали приказ. Эта бытовая гордыня есть и в массовой пропаганде, и выше. Такая боевая решимость часто свойственна будущим уклонистам и дезертирам, да и всем, кому окопы не светят.

В советское время уже шло ползучее перераспределение военных подвигов и заслуг в пользу «штабных писарей» разного ранга. И уже тогда реальная поддержка ветеранов отставала от символической. К концу эпохи страна вовсю гуляла на деньги, которыми можно было раз и навсегда закрыть все проблемы остававшихся в живых фронтовиков. Сейчас ветераны уходят, но остаются инициативы, связанные с сохранением памяти о войне в смысловой, а не ритуальной ее части. Здесь тоже есть проблемы с пропорцией парадно-праздничной составляющей и рутинной работы, которую люди часто ведут, не рассчитывая на государство. Хорошо, если в иностранные агенты не вписывают.

Сейчас тема войны сгущена в информационном пространстве до предела. Препарировать содержание – слова, фразы и целые текстовые массивы – дело сложное и небыстрое, нужна дистанция. Но интегральный образ уже оформился в эстетике, общем тоне и настроении. Ощущение стиля редко обманывает в том, какую политику обслуживает кампания, на какие идейные и психологические аффекты она рассчитана. В этом судействе тоже разводят «технику исполнения» и «художественное впечатление». И уже есть проблемы с чувством меры, особенно в низовых инициативах, которые не сводятся к «перегибам на местах». Об этом лучше помнить, поскольку есть история войны, но есть и история нашего отношения к ней, в том числе всех наших празднований. Мы сейчас отвечаем перед прошлыми поколениями, память о которых чтим, – но и перед будущими. Они поставят нас в один исторический ряд с той войной и без скидок воздадут должное. Это к проблеме «учебника истории».

Историческое знание и фальсификация идеологии

Политика по-разному ориентируется во времени. Ее можно сконцентрировать на видах более или менее отдаленного будущего или же сфокусировать на оперативном реагировании, на самосохранении здесь и сейчас, пусть даже в ущерб перспективам и ценой нагнетания проблем, которые самой же власти придется решать завтра. На прошлое текущая политика ориентируется условно: установка на возврат куда бы то ни было – тоже проект.

Идеологическое сопровождение в этом смысле свободнее. Идеология может строиться на образах будущего, принимая форму проекта, может упиваться идеализацией прошлого или его критикой, а может обрабатывать «злобу дня», вплоть до вырождения в брутальную пропаганду.

Три перелома

Недавно мы перенесли два открытых перелома, в публичной политике12 и в идеологии13, и один закрытый – в базовых установках режима14. После опасного спада популярности и протестов 2011—2012 гг. власть бросила попытки ужиться со всеми и представлять общество в целом. Симптомы «холодной гражданской войны» наблюдались и ранее, но этажом ниже, в конфликтах между критиками и апологетами режима. Некоторое время еще теплились планы примирения с возмутившейся «лучшей частью общества». Но на фоне проваленной модернизации и неудач в заигрывании с протестом власть разобралась со своей социальной базой, сделав ставку на систематический разогрев массы и подавление несогласных при полном игнорировании проблем собственной репутации («мы вообще ни за чем не постоим»).

Одновременно состоялся разворот в идеологии a-ля Примаков: от будущего к прошлому, от проекта к истории, от реалий «во плоти» к ценностям идеального свойства, усваиваемым в искусственно приподнятом настроении. Все это поддерживается инъекциями специально мотивированной агрессии и коллективной гордыни, причащением к комплексу мифов и символов, формирующих нечто монументально возвышенное, почти величественное. Истории в этом комплексе отводится едва ли не центральное место; знание о прошлом становится предметом активных манипуляций, подчас беспардонных.

Не только фальсификация

Несколько упрощенно модель отношений в этой конфигурации обычно рисуется следующим образом. Есть историческое «знание», понимаемое как нейтральный контент. Власть в собственных интересах использует его как строительный материал для политически заряженной мифологии, не брезгуя прямой фальсификацией. Этому с разной степенью успешности пытается противостоять профессиональное сообщество, отделяющее мифологию от исторического знания, существующего «вне идеологии». Конфликт интересов здесь понятен и прост, более того, кажется естественным и неустранимым, а при авторитарной власти и вовсе безнадежным. Функции в этой схеме так просто распределены, что переубедить в чем-либо даже доброжелателей крайне трудно. На конференции Вольного исторического общества неоднократно говорилось о том, что миссию объединения нельзя сводить к опровержению фальсификаций (тогда только этим и придется заниматься), что в работе с историческим знанием в науке и в публичном пространстве есть множество не менее значимых конструктивных направлений. Однако в таких клише люди всегда реагируют на впечатляющие слова вне контекста; в итоге сразу несколько ресурсов сообщили, что «вольные историки» собрались всем миром бороться с историческими фальсификациями – и все.

В жизни несколько сложнее

Сообщество историков неоднородно. Лишь некоторая его часть готова брать на себя ответственность за приключения истории в публичном пространстве, тем более в официальной идеологии. Но есть и соавторство в мифологии, и «авторитетное молчание», воспринимаемое как профессиональная легитимация фантазий идеологических самовыдвиженцев.

Историческое знание в себе также не стерильно. Предустановки в нем полностью не устранимы, как и во всей науке, включая точные и естественные дисциплины. Не признающий этого позитивизм сам является идеологией и мифом. Вопрос в том, чтобы эту идеологическую нагруженность знания рефлексировать и сводить к минимуму, а не культивировать с откровенно утилитарными мотивами.

Профессиональные идеологи

Самое интригующее в этой схеме отношений просматривается в структуре власти, которая тоже не монолитна, в том числе в виду практических интересов. Есть собственно власть, а есть связанная с ней идеологическая обслуга, озабоченная собственными мотивами, включая профессиональное выживание. В структуре самой власти возможно разное отношение и к историческому знанию, и к сообществу историков, всех связанных с историей гуманитариев – вплоть до понимания внутреннего конфликта интересов.

Власть как таковая по большому счету вовсе не заинтересована в склеивании себя с мифологией, резко конфликтующей с профессиональным знанием. При любой актуальной заряженности вряд ли кому хочется стать посмешищем сегодня в среде знающих, а завтра – в глазах всех, кто свободно ознакомится с разгромной критикой старой мифологии. Власть сама заинтересована в контроле официальной идеологии со стороны профессионального сообщества. При одинаковой эффективности идеология тоже бывает разного качества. Так, в скоропалительном возвеличивании нового праотца Отечества трудно будет объяснить даже не эпизоды сексуального насилия и необязательных убийств (кто без греха), а тот банальный факт, что вся история России, ее самосознания и культуры при наличии выдающихся умов и моральных авторитетов до 2015 г. как-то легко обходилась без идеологической канонизации равноапостольного героя. Проблема «зеркальца»: мы теперь и в самом деле всех моральней и умнее?