Метафизика власти - Александр Рубцов

Такие эксцессы – предмет для психоанализа и «шизоанализа» (в терминологии Делёза и Гваттари). Симптомы любви, но не к Отечеству. Слишком видна связь с недавним заявлением лидера о патриотизме как единственной объединяющей идее нации. Там неудачно сказали и забыли – здесь пошли круги по воде.

Других поводов вдруг так далеко высовываться с этой темой сейчас не было и нет, зато есть очередной каприз начальства – проходной, случайный, но дающий тем более ценный повод демонстративно расшибить лоб. Специфика этой лояльности требует прилюдно жертвовать остатками совести и репутации. Двоечнику ясно, как легко показать бредовость подобной затеи, морально и юридически. Но чем суровее погром критики, под которую ты заведомо и сознательно подставляешься, тем выше подвиг самоотречения. Смысл этого слезного послания наверх: ради обоймы мы готовы как угодно сами себя скомпрометировать. Гибридная нечаевщина: повязать не пролитой кровью, но общим позором.

Вместе с тем никакие аргументы не отменяют вероятности принятия сколь угодно экзотических решений. В ответ на погромную критику уже заявлено о готовности совершенствовать проект «до последней запятой». Напоминает памятник князю Владимиру, который в ответ на претензии ЮНЕСКО готовы уменьшать в размере, подрезая снизу, – осталось закопать изделие в землю по колени, по грудь…

Далее расчет авторов знаком: законопроект принимают под улюлюканье общественности – и начинается практика выборочных репрессий. Два-три показательных примера демонстративно несоразмерной расправы задают для остальных новый порог самоконтроля и самоцензуры. Иррациональность нормы и правоприменения является здесь только плюсом: обществу показывают торжество голой силы и тупой воли – «волю к воле». Любые разумные доводы игнорируют специально, дабы самоутвердиться в ощущении безраздельности власти. Чем ниже качество юридической техники, тем действеннее такой инструмент и тем приятнее владение им. Почти по Ницше: не интеллект создает волю – воля создает интеллект. Люди показывают, что могут позволить себе действовать неграмотно, а то и не вполне вменяемо. Шантаж одержимостью иногда срабатывает и во внешней политике, хотя и недолго. Но в данном случае репутационные издержки много выше сомнительной выгоды, поэтому есть надежда, что идея не будет доведена до реализации.

В случае с патриотизмом мешает ярко выраженный оценочный характер понятия, особенно в самооценке и разного рода самоманифестациях. Пора хотя бы в приличном обществе договориться: быть патриотом некрасиво – нельзя самому себе приписывать это качество и над ним «трястись». Патриотические чувства и проявления настолько многообразны, что хоть какое-то подобие кодификации здесь невозможно. В нашей истории и в истории культуры множество примеров, когда самыми патриотичными в итоге оказываются крайне резкие оценки национальных качеств и исторических эпизодов. Но если нельзя оштрафовать или посадить Лермонтова и Салтыкова-Щедрина, то теперь можно будет наказывать за цитирование их классических афоризмов. Можно составить целую хрестоматию с фрагментами от величайших отечественных умов, литературных гениев и моральных (в том числе церковных) авторитетов, мысли и высказывания которых оскорбительны для чувств самопровозглашенных патриотов. Легко представить, как суды начнут штамповать приговоры, добираясь до мышей и ноутбуков, приговариваемых к уничтожению. Бить плетьми и ссылать колокола – очень в духе времени.

«Патриотические чувства и проявления настолько многообразны, что хоть какое-то подобие кодификации здесь невозможно».

Призывы к юридической защите дискредитируют и сам патриотизм. Что патриотично, а что нет – всегда предмет полемики, обычно весьма острой. С таким же успехом можно защищать от оскорбления чувства человека, отстаивающего те или иные моральные представления и нормы, концептуальные позиции, научные формулы. Для патриотизма это абсурдно и крайне унизительно, поскольку свидетельствует о том, что он (или то, что таковым самопровозглашается) не в состоянии сам отстаивать свои позиции в открытом споре и вынужден прятаться за спину силы. Увиливать от равноправного разговора – признак интеллектуального и морального убожества, трусости, неуверенности в себе и в правоте того, что защищаешь. Если чьи-то суждения столь одиозны, что заслуживают штрафов и реальных сроков, то почему лучшие перья патриотического крыла не в состоянии с ними легко расправиться только силой своего ума и таланта?

При советской власти все было честно: руководящая роль партии, антисоветская пропаганда… Теперь нельзя прямо репрессировать за критику провалов новой идеологии, поэтому бойцы идеологического фронта прячутся за спины искусственно созданных «морально пострадавших» с их чувствами, которые те сами не могут даже вспомнить, не то что объяснить. Та же история с «вежливыми человечками» – с той лишь разницей, что те, в Крыму, могли реально выстрелить, эти же двух слов связать не могут, а потому выставляют перед собой якобы пострадавших, а позади себя – карманный суд.

Экзальтация вокруг темы патриотизма все более явно выдает страх, переходящий в хронический испуг. Прием понятный. Если все, что не нравится на соседней Украине, объявить фашизмом, дальше можно вообще ничего не доказывать и не аргументировать. Точно так же любой протест в острой ситуации можно будет объявить изменой патриотизму и за поддержку протестующих репрессировать от имени подставных страдальцев и обиженных масс в целом. Если такая политическая фортификация начинает обустраивать уже и такие тылы, значит, дело плохо и власть готовится к худшему. Патриотизм как последнее прибежище банкротов.

Еще в 2013 г. автор одного из комментариев в «Известиях» написал: «А что делать, если этот закон оскорбляет мои патриотические чувства?» Вопрос не снят.

Уроки войны

Празднование дня окончания Великой Отечественной – дело святое. Вопрос в том, как мы понимаем эту святость, каким образом она проявляется в нашем отношении к событию. Если нечто в прошлом действительно свято, его принимают во всей доступной полноте и сложности. И наоборот: превращение исторического эпизода в икону оборачивается пропагандистским гламуром, для которого в русском языке припасено одно из сильных выражений – «ничего святого». В памяти о войнах, сколь угодно победоносных, все неоднозначно: здесь не бывает торжества без трагедии, гордости без вины. Понятно, что в дни победы больше празднуют, чем скорбят, да и сами поминки в нашей традиции – скорее способ унять горе. Но вопрос меры остается, и он не снимается обязательным ритуалом. Минуты молчания не дают санкции умалчивать о том, о чем говорить неудобно и не хочется – даже в дни юбилейных торжеств.

Победа неотделима от самого факта войны. Дань памяти погибшим требует еще и понимания причин трагедии, готовности не допустить подобного впредь. Вопрос, что акцентирует обращение к истории: чтобы мы всегда побеждали – или чтобы войн не было? Мы еще долго никуда не денемся от противоречия между победным милитаризмом и историческим пацифизмом. Победа остается в первую очередь заслугой воевавших – как бы при этом ни превозносили подвиги тыла. В такие дни всегда будут ходить с оркестром, печатая шаг и демонстрируя оружие во всей его красе, включая макеты. Но вопрос меры остается. Праздник победы не должен превращаться в «праздник войны», смотры обороноспособности – в демонстрацию воинственности и агрессии, в чистое para bellum. Не за то погибали.

Есть правда в том, что сила предотвращает нападение. Но это не вся правда. И это тем более не все, чему научила мир Вторая мировая, для нас – Великая Отечественная. Коллективная безопасность – отдельная тема. Но даже если великая страна побеждает в великой битве, она терпит поражение как часть человечества уже в силу того, что война была. Можно кого-то победить потом, но начавшаяся бойня уже победила всех. Соблюсти этот баланс трудно: темы скорби и неприятия войны не терпят крикливости и перебора. Если победные восторги непомерны, их не уравновесить столь же громким выражением горя. Остается, в каждую минуту помня о трагедии, удерживать праздничную феерию от перехлестов. Грань тонкая, но уловимая. И есть камертон: достойная сдержанность самих фронтовиков, писателей, прошедших войну…

«Праздник победы не должен превращаться в „праздник войны“, смотры обороноспособности – в демонстрацию воинственности и агрессии, в чистое para bellum. Не за то погибали».

Антивоенный смысл Победы плохо усваивается из «осажденной крепости», при сидении «в кольце врагов». Но именно из таких высокомерно-изоляционистских позиций как раз и возникают конфликты и боестолкновения, потом – все остальное. Ту войну «персонифицировала» гитлеровская Германия, но готовил ее определенного типа политический и социальный режим. И определенного типа идеология, настрой, дух нации, сама «банальность зла». Войны не начинаются сами – их начинают, причем сначала в голове. Мифы превосходства, узко понятых национальных и государственных интересов, расширения «жизненного пространства» – весь этот идеологический арсенал материализовался тогда в политике силовой экспансии и прямой агрессии. Война – естественная, родная среда для тоталитаризма, какую бы смягченную и гибридную форму он ни принимал. Оружие, мундиры и вечный строй; если нет возможности убивать чужих, убивают своих. Это закон таких режимов.