Гибель богов - Иван Апраксин

Каждое тело вынимали из волокуши и громко называли по имени. Затем брали за руки, за ноги и, раскачав, кидали в пылающий костер.

– Малуша, любимая жена боярина Блуда! – кричали жрецы, раскачивая тело, обряженное в дорогие сверкающие наряды.

– Лупята, постельничий боярина Блуда! – и следующее тело летело в огонь.

Все эти люди еще вчера были живыми, они надеялись на чудо – на то, что страшная участь минует их. Но кто же мог надеяться на жалость, если речь шла о древних обычаях, о заветах седой старины? В особенности если обычаями и седой стариной заправлял Жеривол с подручными жрецами?

«Интересно, они изнасиловали женщин перед тем, как задушить?» – вдруг пришла мне в голову совершенно несвоевременная мысль.

Мысль эту я тотчас попытался отогнать, но она упорно возвращалась, как только я видел масленисто блестевшие от пота накачанные торсы жрецов, их выражения лиц – смесь благоговения и сладострастия.

А впрочем, какая мне разница? Что думать о той вакханалии, том несказанном ужасе, который царил прошлой ночью в доме умершего боярина? В доме, где оставались лишь запертые обреченные жертвы и их убийцы, знавшие заранее о своей безнаказанности?

Да что там безнаказанности: жрецы ведь были убеждены в том, что творят священное дело, исполняют старинные обычаи, угождают богам.

Послышался сильный запах горящей человеческой плоти – все трупы уже находились в огне. Некоторые тела от сильного жара зашевелились – мышцы стали непроизвольно сокращаться.

Тело молоденькой наложницы Блуда, которую бросили в огонь последней, вдруг дернулось и резко село. Голова в обгоревшем кокошнике, лицо с выгоревшими глазницами – девушка будто собралась встать и идти на нас прямо из пылающего костра.

Горящие дрова рухнули, рассыпавшись снопами искр. Столпившиеся вокруг люди отступили. Я отвернулся. В конце концов, если князь и обязан присутствовать при чем-то, то вовсе не обязан смотреть до конца.

Я смотрел на Днепр, который далеко внизу нес свои воды на юг, и думал о том, как вскоре мне предстоит плыть туда же – на Корсунь-Херсонес. Как удачно все сложилось: один к одному, словно в пазле. Сначала Тюштя сообщил, что мне предстоит взять Корсунь и крестить Русь, а потом как будто специально появился Канателень с известием о том, что Любава жива. Жива и ждет меня, потому что иначе зачем было бы ей просить финского парня найти меня в Киеве…

Жаль, что рядом со мной больше нет Блуда – без него будет трудновато. Легко сказать – крестить Русь. Попробуй сделай это – и будешь иметь дело вот с теми людьми. Оглянись и посмотри на них, Владимир. Взгляни, как радостно и с готовностью они служат старинным языческим богам. Посмотри на то, как спокойно и с чувством важности совершаемого приносят они человеческие жертвы. На их образ жизни, на грабежи и насилие любого сильного над любым слабым, которым буквально пропитана здешняя жизнь.

А представь себе, как ты придешь к этим людям и скажешь им, что отныне они будут христианами. Да они разорвут тебя на месте! Разорвут и будут считать, что очень правильно сделали. Потому что ты тем самым нарушишь их жизнь, построенную по старинным обычаям, по заветам отцов. Ты будешь изменником и предателем родины!

Впрочем, другого пути у меня все равно не было. Я заброшен в этот мир самым бесцеремонным образом, и теперь уже совершенно ясно, в чем мое предназначение. А раз так – нужно действовать, идти вперед. Что за сила меня привела сюда, я не знал, но если она сделала это, то пусть позаботится и о том, чтобы я справился с возложенной на меня миссией.

Когда костер догорел, на что потребовалось часа полтора, жрецы разровняли пепелище, раскидали головешки в стороны, а кости скелетов и треснувшие от жара черепа сгребли в одну кучу посередине. Вокруг этой груды останков и должна была совершаться тризна.

Из волокуш выгрузили привезенную снедь – копченое мясо, копченую и жареную рыбу, вареные овощи. Выгрузили также деревянные жбаны с темным пивом, густым хмельным медом и кувшины с греческим вином.

Из здешних напитков мне нравилось только вино – импортный продукт. Мед был слишком сладким и напоминал по вкусу дешевый портвейн, а пить пиво, пусть даже самое хорошее и натуральное, – верный путь к простатиту. Простатит и в двадцать первом веке – крайне неприятная штука, а в десятом от этого заболевания полезешь на ближайшее дерево, да поздно будет…

Правда, особенно задумываться о здоровье в десятом веке вообще не приходилось. Имелось слишком много факторов, явно и сильно вредящих здоровью, с которыми просто ничего нельзя было поделать. Взять одни только красители для одежды. Человек двадцать первого века, поносивший такую одежду, помер бы от отравления и аллергии. Это уж не говоря о свинцовой посуде…

Перед началом священнодействия все по очереди подошли к куче сгоревших человеческих останков, и каждый, взяв в руку горсть пепла и золы, вымазал себе лицо. Некоторые мазали старательно, так что лица стали совсем черными, а другие лишь проводили пальцами по лицу сверху вниз. Вымазать себе лицо пеплом покойного означало выразить скорбь по нему.

Тризна началась с молитвы богам. Жеривол снова оказался в центре внимания. На этот раз он красной охрой раскрасил свое лицо. Багровые полосы шли от носа вниз по углам рта, и вместе с насупленными бровями лицо верховного жреца напоминало зловещую маску.

Жеривол нараспев рассказывал о жизни, прожитой умершим боярином, в особенности напирая на то, как Блуд чтил богов и старался услужить им. Слушали жреца уже не очень внимательно, потому что проголодавшиеся люди смотрели на пищу и питье. Холод отступил – мы расположились фактически на месте костровища, так что от разогретой земли поднимался теплый воздух.

На тризне полагалось много есть и пить, так что съестного тут было в изобилии. Память покойного нужно почтить неумеренными возлияниями и обжорством. Мне вспомнился сохранившийся обычай поминовения усопшего на кладбище, благополучно доживший до двадцать первого столетия.

Когда я был маленьким, мы с мамой ходили на могилку бабушки с дедушкой, и когда попадали на воскресный день поминовения усопших, я всегда замечал группы людей, которые выпивали и закусывали на могилах родственников. Языческое слово «тризна» не сохранилось, но обычай пить и есть на могиле сохранился, пройдя века.

Гости, справлявшие тризну, скоро сильно опьянели. Многие запели песни, посвященные умершим. Пели их хором, взявшись за руки и раскачиваясь взад-вперед. Я смотрел на измазанные черным пеплом лица дружинников и бояр, на красную охру, украшавшую физиономию Жеривола, и старался как мог подбодрить себя – зрелище было устрашающим.

Песни на тризне были веселые. В них говорилось о том, что Блуд славно пожил, был храбрым и удачливым. Говорилось о том, что он убил много врагов и оплодотворил много женщин, и из чресл его вышло множество будущих воинов, каждый из которых прославит имя Блуда. А еще о том, что теперь боги будут увеселять умершего боярина, и он получит в будущей жизни еще больше хмельного меда и женщин…

Я успел хорошо узнать Блуда и сильно сомневался в том, что обилие выпивки и возможность менять женщин как перчатки могла бы его сильно заинтересовать. Блуд намного опередил свое время, оттого мне и было так тяжело и тревожно остаться без него.

Когда тризна закончилась и ветер разнес над Днепром пепел, оставшийся от тел Блуда и других сожженных на погребальном костре, я отправился в терем, сопровождаемый толпой сильно подгулявших дружинников. Путь нам освещали факелами, однако слуги тоже сильно напились и постоянно роняли факелы на землю.

– А что делать с тем, с оставшимся? – спросил у меня Немига, когда я остался у себя на втором этаже один. Сославшись на усталость и опьянение, я отказался участвовать в выборе себе женщины на ночь, так что мне предстояло побыть в одиночестве. Хотелось обдумать свои будущие действия, хотя голова была дурная – вместе со всеми я выпил немало, уклониться было немыслимо.

– С кем? – тупо переспросил я, решив, что Немига тоже пьян и заговаривается.

– Ну, с третьим пленником, – пояснил тот. – Рогнеду ты взял себе в наложницы. Беглого раба ты отпустил и отправил жить к воеводе. А что делать с третьим? Он ждет своей участи.

Ах да, там же был и третий пленник… Как это я забыл? Рогнеда и Канателень меня интересовали, ими я и занялся. А третьего не знал, вот он и вылетел у меня из головы.

«Вот как быстро становишься настоящим князем и забываешь о простых людях, – подумал я и рассмеялся этой мысли. – Действительно, я повел себя как настоящий князь. А ведь бедняга все это время сидит в амбаре под стражей и гадает – казнят его или нет. А если казнят, то насколько страшной будет его смерть…»

– Что с ним делать? – задумчиво переспросил я. – Наверное, его нужно казнить. Причем немедленно.

В лице Немиги ничего не изменилось. Не дрогнула ни одна черточка, он остался спокоен, как прежде. Так спокоен, словно я только что высказал суждение о завтрашней погоде.