Гибель богов - Иван Апраксин

Любава была продана на рынке вместе с Канателенем тому же самому священнику Анастату. Парня он купил для того, чтобы тот ухаживал за домашним скотом, а девушку для ведения хозяйства.

– А еще для чего? – спросил я, и сердце мое замерло. Ведь я знал, как красива и притягательна Любава. Может быть, старый сладострастник взял ее себе в любовницы и теперь моя Сероглазка ублажает какого-то престарелого Анастата?

– Нет, князь, – покачал головой Канателень. – Анастат пожилой человек, он вдовец и не нуждается в женских ласках. Он говорил мне, что это потому, что бог Христос ему запрещает, что спать с женщиной – это очень плохо. Я, конечно, ему не поверил. Что за ерунда? Просто старик уже слаб.

– А ты? Ты с ней спал? – нетерпеливо спросил я. – Ты-то ведь не старый человек. А?

Парень удивленно посмотрел на меня, и на какую-то долю секунды в его глазах мелькнуло подозрение. Действительно, странно. Какое дело великому киевскому князю до того, спал ли какой-то воин с какой-то девушкой?

«Нужно быть осторожнее, – одернул я сам себя. – Глупо было бы вызвать подозрения».

– Я не спал с ней, – пожал плечами мой пленник. – Она очень красивая, князь, очень. Я спал бы с ней охотно, но она не согласилась и сказала, что любит этого странного волхва-лекаря. Просила не трогать ее. И мне пришлось спать с ключницей, а она старая и костлявая, возрастом мне в матери годится. А уж до чего падкая до ночных утех – не передать тебе, князь. Видел бы ты ее, сразу бы понял, как тяжело мне было с этой старой каргой. Да что поделаешь…

Мне пришлось терпеливо выслушать про старую похотливую даму в доме священника. Уж если князь интересуется всякими глупостями, то нужно было сыграть роль до конца…

Заговорив о ключнице, Канателень увлекся и долго не мог остановиться – все жаловался. Видно, костлявая старуха сильно его достала.

– А что Любава просила передать тому лекарю? – наконец, не выдержав, спросил я. – Зачем ты его искал?

– Да ничего особенного, – ответил Канателень. – Любава просила просто сказать ему, где она находится. На всякий случай. Наверное, она надеется, что он разыщет ее, приедет в Херсонес и выкупит ее из рабства. – Он усмехнулся и печально добавил: – Но это вряд ли случится, даже если бы я нашел этого знахаря. Откуда у него деньги? Он же не купец и не боярин. Чтобы выкупить у греков рабыню, нужно быть богатым человеком. Я и сам бы ее выкупил, но не смогу никогда.

– Видно, ты любишь эту девушку, – заметил я, но Канателень проигнорировал мои слова. Судя по всему, он дорожил своим чувством и не хотел распространяться о нем даже с князем. В чем-то этот парень был болтлив, но, когда коснулось его чувства к Любаве, сразу примолк.

Да, уж мне ли было его не понять?

Что ж, теперь исполнилась моя мечта: я узнал, что случилось с Любавой и где она находится. Дело оставалось за малым – прийти и забрать ее. Легче сказать, чем сделать такое.

Из школьных уроков географии я довольно хорошо представлял себе, как далеко от Киева находится полуостров Крым. В десятом веке он не был ближе, чем в двадцать первом…

Но недаром ведь Тюштя – Василий Иванович говорил мне на прощание в Священной роще, что я должен непременно пойти походом на Корсунь? Он говорил о том, что, согласно истории, князь Владимир взял приступом Корсунь, а потом там крестился. Что ж, как выяснялось, Василий Иванович оказался прав – он знал историю крещения Руси куда лучше, чем я…

– Куда ты собираешься отправиться, если я отпущу тебя? – спросил я Канателеня.

Тот неопределенно пожал плечами и ответил:

– Думал к себе домой вернуться. Дома родители остались, если живы до сих пор.

– А что ты будешь делать дома? Руки у тебя считай, что нет. Глаза – тоже. Ты не можешь пахать землю, не можешь ходить на охоту…

– Могу ходить за скотом, – оживился пленник. – У священника в доме я хорошо с этим справлялся.

– Много ли скота у твоего отца?

Парень мгновенно сник. Конечно, мало. Откуда у финского землепашца в деревушке на берегу Оки будет много скота? Там же не привольные крымские степи, как в Корсуни.

Я встал с лавки, чтобы размять ноги, и подошел к оконцу. Внизу во дворе слышался шум. Была середина дня, несмотря на осень, солнце светило вовсю, и много народу высыпало из дома и прилегающих построек. Тут были мои дружинники, женщины-наложницы и поварихи, слуги и прочий люд, оказавшийся по делу и без дела на княжеском дворе. Сейчас там царило оживленное веселье: кто-то из работников неловко распахнул дверцу курятника, и куры разбежались по всему двору. Они бешено метались из стороны в сторону, а несколько дружинников, томящихся от безделья, пытались ловить их под смех и одобрительные крики столпившихся зрителей.

– Знаешь что, – после недолгого раздумия обернулся я к Канателеню, – незачем тебе торопиться домой. Никто тебя там наверняка не ждет и никому ты в деревне не нужен без руки и без глаза. Пойди в дом к воеводе Свенельду и скажи, чтобы он взял тебя к себе. Я решил, что ты нам еще пригодишься.

Парень недоверчиво взглянул на меня. Видно, князь киевский действительно стал немного не в себе. Кому нужен калека?

– Пойди, – повторил я. – Ты ведь хорошо знаешь теперь дорогу в Корсунь? Туда вы плыли на стругах, а обратно ты пробирался пешком. Ведь так? А если так, то ты пригодишься нам во время похода. Нам наверняка понадобится надежный проводник.

Высоко над Днепром, на круче, где привольно гулял ветер, принося запахи окрестных лесов и полей, был разложен погребальный костер. Поленья складывались крест-накрест, чтобы обеспечивался свободный доступ воздуха и огонь хорошо горел. Получившиеся квадраты прокладывались сухими ветками, присохшими лапами хвойных деревьев. Сам костер был высотой два с лишним метра, а наверху лежало тело боярина Блуда, наряженное в самую лучшую соболью шубу, в такую же шапку. Рядом была положена острая секира на длинной рукоятке: как говорили, Блуд в молодости любил сражаться именно этим оружием.

При всем желании мне не слишком верилось в то, что Блуд когда-либо вообще любил сражаться. Этот человек был прирожденным политиком, дипломатом. Можно сказать, что он был интеллектуалом, хоть слово это вряд ли применимо к стране, где не знают грамоты. Но все же, пожалуй, можно сказать, что Блуд был умником. А такие во все века не любят размахивать оружием…

Народу на погребение сошлось довольно много – Блуда знали все в Киеве. Да и всю прошлую ночь народ с опаской обходил стороной дом умершего боярина: оттуда явственно доносились душераздирающие крики и женские рыдания – это Жеривол с другими жрецами душили жен, наложниц и любимых рабов покойного.

Всего задушили шестнадцать человек: одиннадцать женщин и пять мужчин. Среди женщин была как самая старая жена Блуда, с которой он прожил много лет, так и самая молодая – совсем почти еще девочка. Блуд женился на ней всего год назад. Жены и наложницы должны были ублажать боярина в царстве мертвых, а задушенные слуги – исполнять его повеления.

Помешать всему этому ужасу я никак не мог. Так было принято, таковы были обычаи, и запретить погребать Блуда вместе с его домашними было бы с моей стороны явным неуважением к покойному.

Тела убитых были также обряжены в лучшие, самые дорогие одежды. На женщинах – шитые золотой нитью наряды, привезенные из Византии, украшенные жемчугом кокошники дивной красоты. Тяжелые серьги из золота и серебра, мониста, бусы скрывали черные следы пальцев жестоких рук жрецов, которые душили несчастных прошлой ночью…

Трупы были сложены в две волокуши, на которых их и привезли из дома Блуда, где они жили и который стал их домом смерти. В соседних, стоявших рядом волокушах было привезено все необходимое для тризны.

Зажигать погребальный костер должен был самый старший из присутствующих. Старше князя киевского тут никого не было, так что именно мне торжествующий и исполненный важности от собственной миссии Жеривол вручил горящий факел.

Держа факел перед собой, я шагнул вперед и поднес пламя к сухим веткам, лежавшим с краю. Они занялись, затрещали, а затем огонек пополз вверх, и вскоре костер разгорелся.

Отступив назад, чтобы не опалило огнем, я услышал, как Жеривол пронзительным голосом закричал хвалу богам. Он просил Перуна, Чернобога, Мокошь и всех остальных не заграждать умершему боярину путь в край изобилия и богатства, куда он теперь направляется.

Вслед за Жериволом закричали остальные жрецы. Каждый из них громко перечислял заслуги покойного, восхвалял его, как бы представляя богам этого человека, рекомендуя его.

Когда костер разгорелся на славу и огненные языки стали лизать тело Блуда, жрецы подтащили волокуши и принялись кидать в огонь трупы задушенных блудовых домочадцев. Теперь жрецы уже не кричали, стояла тишина, нарушаемая только ревом пламени, все сильнее раздуваемого налетевшим с Днепра свежим ветром.

Каждое тело вынимали из волокуши и громко называли по имени. Затем брали за руки, за ноги и, раскачав, кидали в пылающий костер.