Русские плюс... - Лев Аннинский

— Гамсун защищал судовладельцев! — откомментируют в свой час эту позицию коммунисты.

Фюрер комментирует ее иначе: идет война; всем трудно; норвежцы должны быть довольны уже тем, что Квислингу разрешено сформировать национальное правительство…

Разговор начинает выходить за рамки протокольной вежливости. Собеседники все чаще не дослушивают друг друга. Переводчики растерянно переглядываются.

Переводчиков — двое. Одного привез Гамсун, другого пригласил Гитлер. Почувствовав обострение ситуации, Гитлер делает благородный жест — он отсылает своего переводчика за дверь… вернее, за тяжелый занавес, который отделяет комнату от соседнего помещения. И этот переводчик (доктор Эрих Бургер, крупнейший в Германии знаток норвежского языка) слышит из-за занавеса, как тот переводчик (привезенный Гамсуном) смягчает реплики высоких препирающихся сторон. Поняв, что ему надо делать (ученый все-таки, филолог и, кроме того, аккуратный честный немец!) Бургер выхватывает блокнот и записывает диалог в точности!

Слава богу, записал. Слава богу, не пропало — опубликовали потом. Слава богу, стараниями Геннадия Фиша треть века спустя и к нам просочилось.

Диалог про то, что норвежцы не смогут терпеть гитлеровское правление, прерван Гитлером на полуслове. Фюрер встает, показывая, что аудиенция окончена.

— Мы верим в вас, но вашу волю искажают, — повторяет Гамсун, прощаясь.

— Идиот!! — орет он в машине на своего переводчика. — Зачем вы смягчали мои реплики! Он невежда! Ему надо все объяснять! Вы что, на его стороне?!

И сыну — дома, по возвращении:

— Не выношу Гитлера. Он только себя слышит: я…я…я…

Ну, так как же нам читать теперь страстный монолог Ивара Карено из пьесы «У врат Царства»? Он же говорил, что верит только в прирожденного деспота, в такого, которого не выбирают демократически, а он сам становится во главе кочующих орд! Ну вот он, величайший террорист, «квинтэссенция Цезаря», юберменш, сверхчеловек, диктующий Европе… Вот он, перед тобой.

В этом-то контексте и интересно читать «последний роман» великого норвежца, изданный у нас сегодня без всяких комментариев. Может, по строго обозначенному жанру это действительно «последний роман», но написан он задолго до последних дней автора.

Точнее, роман этот написан непосредственно перед тем моментом, когда гитлеровские орды, кочующие по всей Европе и предводительствуемые прирожденным властелином, вторглись в Норвегию.

Ну вот, а теперь — к тексту.

«Абель не ответил на письмо, впрочем, и обратно письмо не вернулось. Значит, он не умер…»

А чувствуется рука классика. Перо крепкое, легкое. Ощущение такое, что речь не о событиях, а о чем-то более важном, что управляет событиями, и это позволяет говорить о событиях как бы полушутя.

«Когда в испанских водах кок свалился за борт, он, Абель, варил и пек для всей команды. Никаких проблем».

Никаких проблем? А что стало с несчастным коком? Этого вы не узнаете. Это неважно. А важно то, как об этом рассказано. Это у рассказчика никаких проблем. Иначе говоря, все то, что для нас с вами проблемы, для него — пустое место.

«Ни один из них не обращал внимания на рану, но когда оказалось, что у Абеля сильно течет кровь, Лили сбегала в дом и принесла что-то вроде бинта. У нее плохо получалось сделать повязку, потому что она не выносила вида крови…

Лили в отчаянии кликнула мужа:

— Неужели ты не можешь затянуть?

Абель:

— Я плохо управляюсь левой рукой, не то я сам наложил бы повязку…»

Я готов отдать должное переводчице Софье Фридлянд, не дожидаясь, пока какой-нибудь наш отечественный Бургер сличит русский текст с норвежским оригиналом, ибо в переводе видно, как прочная словесная сеть ловит в свои ячеи что-то вроде внешней реальности (в вышеописанной сцене муж застает жену с любовником и, как полагается, стреляет в него), а между словами другая реальность, непонятная и невменяемая (муж не собирается убивать любовника, они приятели, просто он поступает, как принято).

Впоследствии эта манера письма, когда работают не столько слова, сколько просветы между словами, а слова как бы не чувствуют своей сверхзначимости, закрепилась в мировой литературе под личным клеймом Хемингуэя, но Гамсун оперирует теми же кодами. Он легко и даже весело сплетает «верх» повествования, а «внизу», в глубине, спрятана неразгаданная реальность, а лучше сказать — тайна. Тайна Гамсуна, которую с первой сенсационной книги его, с «Голода», разгадывают критики. Что там, «внизу»? Здоровый инстинкт примитива? Неврастения? Возвышенная любовь? Отчаяние безлюбья?

«Сверху» — все, как принято. Карабкаются люди по социальной лестнице, лезут со ступеньки на ступеньку, срываются, падают, снова лезут. Нижние лезут, чтобы попасть в средние, средние — чтобы выбиться в верхние. Попадает кухарка в хороший дом — это ее шанс. Но канарейку завести она боится, потому что канарейка — это удовольствие для низшего класса, в котором она боится застрять. И вот она копит деньги, чтобы купить туфли с пряжками: если их надеть, то в банке дадут кредит. И мужу, глядишь, предложат место в судовой команде. Там убыл капитан, лестница сдвигается, внизу открывается вакансия. И тотчас — судорожное движение: штурман рвется на капитанский мостик, матрос лезет в штурманскую рубку, другой матрос рубится за лучшее место на палубе. И все за всеми следят, все вынюхивают, откуда у кого что взялось, и вся команда смотрит, не слишком ли заломил фуражку только что назначенный капитан. А только что назначенный капитан, выходя из дирекции пароходства, нарочно делает на старой шляпе вмятину, чтобы она приобрела более залихватский вид…

Марксистски ориентированные критики могут со злорадным торжеством отметить, что в последнем своем романе Кнут Гамсун защищает-таки класс судовладельцев.

Правда, Абель Бродерсон, унаследовавший от отца свою посудину, не слишком похож на угнетателя-собственника. Да и посудина его мало похожа на корабль. Так, прибрежный молоковоз. Развозит по поселкам полные бидоны, забирает пустые. Или наоборот. Всей-то радости — воробьи, прыгающие по палубе. И сама посудина зовется соответственно — «Воробей». Когда люди спрашивают: «Пароход прошел?» — все понимают, что имеется в виду. «Это „Воробей“ прошел, а парохода не было». «Воробей» — не пароход.

Но и из-за этой жалкой скорлупы — такие страсти! Как принаряжают Абеля-наследника, когда надо ему идти в дирекцию пароходства получать сертификат капитана! А быть капитаном — значит носить куртку с золотыми пуговицами и золотым шнуром!

Вот так и карабкаются. Уважающая себя дама должна иметь деньги на булавки. Уважающий себя капитан должен носить фуражку.

«Простой, здоровый ход мыслей, ясные ответы».

Чем проще и яснее действуют участники этого воробьиного марафона, тем загадочнее и темнее то, ради чего он Гамсуном описан.

Ибо описан он с такой веселой и легкой точностью именно затем, чтобы поставить все это под глобальный вопрос.

Вернее, тут даже нет вопроса, а есть загадочный отказ отвечать. Человек, носящий в романе имя первого, по Библии, невинно-убиенного (Авель, если помните), наследник воробьиного имущества… нет, он не пускает это имущество по ветру, как следовало бы сделать герою дешевой беллетристики. Он просто выпускает его из равнодушных пальцев и исчезает. Бежит куда-то. В Америку. Или в Австралию. Или в испанские воды. Неважно. На письма не отвечает, но вроде бы жив. Появляется дома неожиданно. Опять сбегает. Ему просто плевать. На все плевать. На наследство, на деньги, на то, где ему жить. Живет в сарае, ест что попало, подворовывает, почти не стесняясь. Взойдет солнышко — он греется: тепло — это уже половина еды. Заткнет тряпьем дыру в окне — и не так холодно. Бомж!

Это мы теперь говорим о таких: бомж. В 1938 году такого слова не было. Тем более в Норвегии. Тем более в словаре Гамсуна, воспитанного как-никак в Европе ницшеанских времен.

Объясняя, почему его герою плевать на капитанскую фуражку и вообще на все то, чему другие посвящают жизнь, Гамсун формулирует с оттенком теософской загадочности (не присоединяясь, впрочем, к этой формуле полностью, а как бы только в полушутку):

«Мы, все остальные, стали тем малым, чем стали, лишь потому, что мы такие обыкновенные. Он же пришел из приграничной страны, о которой мы ничего не знаем…»

Из приграничной страны?

Хотелось бы все-таки узнать о ней хоть что-нибудь.

Отчасти — это все та же самая Америка, куда он, Гамсун, в юные годы рванул от безысходности норвежской поденщины и где прошел жизненную школу от рыбака до кучера…

Что вынес?

В смысле: что вынес герой его последнего романа из своего вечного странствия-бездомья, в котором сконцентрировался опыт самого писателя?

«Я в тропиках наблюдал, как там люди живут одним днем — что добудут, то и съедят, живут, можно сказать, солнечным светом…»