Времена. Избранная проза разных лет - Виктор Гусев-Рощинец

– У детей пропал аппетит, – сказала Маша, обращаясь к Мите

– Ещё бы. После всего-то.

– У меня самой в ушах звенит не переставая. Даже ночью. Проснусь и не могу заснуть – так звенит. Наверно контузило. Да нервы ещё.

– Валерьянки попей, – сказал Ахмед.

– Нет валерьянки. Всю выпили.

– Я тебе привезу, – сказал Митя. – Если вернусь.

– Я список приготовила. Аптеку надо.

Мария вынула из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, протянула Мите. Тот взял его, спрятал не читая,

– Так вот, – сказал Ахмед, как бы продолжая начатый разговор, – если что-то случится… с тобой или с ней… я его пристрелю,

Воцарилось молчание. Что он мог им ответить? Разве сам он не убивал – в бешенстве, в страхе, в опьянении боем? Он помнил каждого. Их было немного, и всё же больше, чем женщин, с которыми он в своей жизни спал, и уж вполне достаточно для того чтобы ужаснуться, оглядываясь на прожитое с высоты своих двадцати девяти, которые казались ему иногда девяносто двумя.

Но такой холодной ярости, безграничной, неутолимой, какая, по всему, владела его другом, Митя не помнил. Не помнил себя в таком состоянии, когда каждый новый – как глоток кислорода.

– Но сначала ты убьёшь меня, – сказала тихо Мария, даже не повернув головы, просто вывесила маленький красный флажок у входа в погреб, где заперли пленного.

Каждый отряд держал своих пленников при себе. Тем, кто выказывал желание включиться в боевые действия, давали оружие. Говорили: «Искупишь кровью». Никого, впрочем, не принуждали, не морили голодом, не били: обменная карта должна была содержаться в хорошем состоянии. На постоях раздавали по семьям – уменьшить вероятность побегов.

Глядя на них, Митя вспоминал себя – там. Всё было похоже – и непохоже в одно время. Он как бы зашёл с другой стороны и теперь увидел себя – карателем, и ужаснулся. Он давно уже признал правоту своего давнего друга, с которым еще в «школе молодого бойца» нашёл общий язык, хотя ничего, кроме этого непонятного «языка» у них общего не было. Тот парень к своим восемнадцати успел отсидеть в колонии за что-то, о чём не хотел рассказывать, и прошёл выучку у блатных, усвоив, по крайней мере, основные три «ницшеанские» заповеди: никого не бойся, никому не верь, ни о чём не проси. Был он, впрочем, из интеллигентной семьи, довольно начитан и мог поговорить о литературе. Сидящий в нём «юберменш» однако не защитил его от разболтанной, рассыпающейся на ходу армейской машины: за месяц до переброски в Афганистан его скопом избили «деды», и даже в самолёте он ещё жаловался на головную боль. Тогда же и сказал: сразу по прибытии перейдёт к моджахедам и примет ислам. Так он и сделал – исчез при первом же наряде, ушёл в горы.

А его заставили убивать. Ещё не быв тогда «юберменшем», Митя послушно принял правила игры – отвратительной и нечестной: он убивал по приказу, хотя единственный «интернациональный долг» – покончить самоубийством, если тебя посылают наводить порядки за пределы отечества. Так и сказал ему по возвращении отец. Правда, был пьян – от радости и «по случаю». А потом: «Забудь, что я сказал». Однако не извинился.

А как забудешь? И как сосчитаешь их? Выбиваешь дверь и обрушиваешь внутрь – от страха – шквал огня. А кто там есть, одному аллаху известно. Они тогда не называли это «зачисткой». Это нынешние придумали – радетели чистоты и порядка. И то верно: высшая степень порядка – кладбище.

Но сейчас он об этом не думал. Донимало сомнение: прав ли, не беря оружия? Ещё было время вернуть автомат в тайничок на передней двери, стоит только сказать Ахмеду. Да ещё приторочить там же «сумочку с лимонами» – на случай круговой обороны.

Нет. Он уже знает как это случается. Помимо воли, помимо сознания. Выхватываешь и палишь невесть зачем. Просто потому, что привык «хвататься за револьвер», когда что-то не по тебе, а если к тому перед глазами предстало воплощение подлости или хамства, или в чистом виде разбой, то палишь с белоснежной совестью. А потом выбрасываешь отработанный «инструмент» и удаляешься с гордым видом. Все русские киллеры – бывшие отличники советской школы, А того парня он видел недавно по телевизору в свите Тураджон-заде, вождя «оппозиции». Таджик таджиком. Нынешняя косметика всесильна. «Велла – вы великолепны.» Только глаза стали ещё хитрее.

– Ахмед, ~ сказал Митя, – я тебя понимаю. Нo зачем же, во-первых, швыряться деньгами, а во-вторых, я бы не пожелал тебе стать «военным преступником». Даже если… Рано или поздно ты обменяешь мальчишку на брата.

– Брата они убили, я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую. Мы же близнецы, мы всё знаем друг о друге.

– Ещё раз тебе говорю: возьми себя в руки. Война не кончена. Мало ли что…

В разговор вмешалась Мария:

– У мальчика молоко на губах не обсохло. Его наверно ищет мать.

~ Ладно, он всё уже понял, – сказал Митя, – О деле, последний раз. Если через месяц мы не вернёмся, значит одно из двух: или меня схватили на «фильтрацию», или мы двинулись дальше, в Москву, в глазную клинику. Я, конечно, попробую сообщить, но ведь почта не работает здесь.

– Иногда что-то доходит, – сказала Мария, – я получила письмо из Сургута, от отца.

Ахмед первым поднялся из-за стола, бросил жене:

– Одевайтесь и выходите.

Пока Маша одевала дочку и давала ей последние наставления, мужчины прошли немного по улице. Больших разрушений не было. Село не бомбили, не обстреливали «градом». И всё равно почти в каждом доме, знали, есть жертвы. Убитые, раненые. Но так же как там, они не говорили об этом. Митя достал из кармана книжку:

– Читал?

Ахмед взял книгу, прочёл название, отрицательно покачал головой.

– Зачем читать? О той войне мы знаем от предков. Дед рассказывал. Бабушка. Все рассказывали. Всё знаем. Ну, давай, прочту.

Они повернули назад. Солнце теперь сбросило в низины остатки тумана и било сзади горячим светом, слепя отражёнными от крыш лучами. Глаза отдыхали на «зелёнке» – ненавистной там и такой задушевно близкой здесь. Обводя глазами лесистые, мягко очерченные склоны, Митя вдруг подумал: как заразительны слова! Кто принёс эту идиотскую"зелёнку» и поместил в местный словарь, произведя в нём ещё одно маленькое разрушение? Ведь пресловутый «образ мыслей» – это ничто иное, как слова, мысль образующие. Обыкновенное, тысячелетней давности слово «лес», так мягко звучащее по-чеченски – хъюн – вытеснило жаргонное словечко бесславных рейнджеров,

Ни под каким видом, никому не признался бы: когда услышал о вводе войск для «наведения конституционного порядка», испытал чувство странное, неожиданное, весьма далёкое от того, что можно было бы назвать «благородным». Удивился самому себе: он испытал злорадство. Бывает, что накопленное годами работой, книгами, размышлениями – ещё одной, упавшей неведомо откуда песчинкой кристаллизуется открытием. В момент объявления о судьбоносном – смертоносном – решении власть предержащих – удержать власть в одной отдельно взятой провинции – в тот же момент. Дмитрий Чупров, ветеран-«афганец», аспирант исторического факультета МГУ, сделал открытие: решение сие смертоносно. И, как уже было сказано, испытал злорадство. Почему?

Конечно, он попытался разобраться. Разбираться в самом себе – занятие подчас малоприятное. Он спрашивал себя: почему радость? Почему – облегчение? Да-да, вот так правильнее: не радость – он сказал себе – облегчение. Но ведь он знал: десятки, сотни тысяч убитых сограждан… За пепел миллиона афганцев было куплено то знание. Может быть, этот пепел и стукнул мгновенной радостью в сердце? «Мне отмщение и аз воздам».

А ещё и другое. Ночные кошмары, преследовавшие несколько лет, – с засадами, стрельбой, трупами, – разом вдруг отступились, в ту ночь он спал крепко, без сновидений. Кошмар, воцарившийся наяву, погасил по странной закономерности огонь внутренний.

Митя рвался на Кавказ. И какой же русский не любит Кавказа! Обосновывал в собственных глазах, оправдывал перед женой и родителями, и маленьким сыном, ещё не умеющим читать, но знающим все модификации «Калашникова», – объяснял эту «лермонтовскую» любовь своей диссертационной темой «О роли партии» (он шутил) в кавказских войнах. В сущности, роль партии сказалась («без шуток» ~ добавлял) – именно теперь.

Вскоре и представился случай. В Грозном были родные бабушкин – внучатый племянник с женой и ребёнком.

Город, в котором когда-то побывал, чьим воздухом подышал хотя бы немного, становится живым существом. Таким был для Мити Грозный – один из красивейших городов, когда-либо виденных им, пережитых, как переживают время и место, и людей, и книги. Добавить к тому, что не просто они гостили в этой семье, в этом городе: то было свадебное путешествие, а таковые не только не забываются, но, отдаляясь, становятся ещё увлекательнее – путешествиями в молодость. Они и после бывали там с Лорочкой и маленьким Антоном, и всякий раз увозили с собой ощущение грусти, как бы предчувствуя неладное. Так прощаешься с человеком, который вряд ли когда ещё повстречается.